Яна Жемойтелите - Смотри - прилетели ласточки [litres]

– Колян, а где созвездие Гончих Псов? – заглядевшись на небо, спросил Лешка.

– Да хер его знает. Ты давай пломбы проверь, на месте ли, – Золотарь направил фонарь на двери спорткомплекса, который располагался на берегу, заросшем метровыми дудками. Среди этих дудок по проволоке, натянутой вдоль всего побережья, перемещались на цепях собаки. Почуяв приближение охраны, стражи разволновались, и потревоженная проволока породила странный, почти музыкальный звук.

– Что там, за этими пломбами? – Лешка поинтересовался тихо, не желая перебивать фантастический звук поющей проволоки.

– Цветмет, говорю же.

Фонарик метнулся на линию берега, выхватив из темноты силуэт Вьюги, которая трепетала от радости, заметив своих, и, стелясь по земле, даже не могла лаять. Вьюга желала показать, как хорошо она несет свою службу – только затем, чтобы угодить людям. Этим или другим, которые станут для нее своими. Хозяевами, от которых пахнет едой и прочим человеческим, чем никогда не пахнет от собак. За жизнь Вьюга повидала уже много хозяев, некоторые пахли очень противно, но все равно они называли ее по имени и давали есть за то, что она исправно несла свою службу на берегу. Там было вовсе не так уж плохо. По озеру ходили медленные сонные баржи, корабли и катера, которые иногда причаливали к заводской пристани. Помотавшись по волнам, люди рано или поздно понимали, что нет места на земле лучше родной гавани. И Вьюга радовалась вместе с ними и лаяла на них только для порядка, потому что так было нужно, чтобы ее любили хозяева…

Свет фонаря перетек дальше, на воду, быстро черкнул по ней желтую дорожку и тут же скакнул снова на берег. Вслед за ним Лешка вынырнул в действительность, в темно-синий вечер, где Колян проверял пломбы на дверях складских и хозяйственных помещений, четко следуя вперед знакомым маршрутом.

– Птицефабрику москвичи купили, – Колян бубнил себе под нос просто для того, чтобы не молчать. – Сразу стали с зарплатами мудрить, народ и побежал. Зато теперь объявления в любой газете: «Требуются птичницы», «Требуются разнорабочие». А ведь раньше туда было не устроиться! Москвичи, кажись, еще гостиницу купили. И наш завод купят, вот увидишь…

Лешка послушно следовал за ним, невольно соображая про себя, что вот же как странно случилось, что сейчас он обходит дозором тридцать гектаров русской земли, до отказа набитые медным кабелем и прочим металлическим ломом. И что Золотарь вообще-то беззлобный неплохой человек. И что дядя Саша тоже человек хороший. И что собаки только кажутся злыми, а на самом деле – добрейшие создания, которые просто хотят, чтобы был хозяин – у каждой свой. Но если мир наполнен хорошими людьми, отчего же тогда вокруг такая мерзость? И почему страдают всегда безответные? То есть собаки. Нет, ответить они, конечно, могут – жвакнуть хорошенько. А вот пожаловаться начальству уже не могут. Не умеют они рассказать, кто их обидел.

– А вот на этом складе мне в 87-м дали по голове, – Колян вывел Лешку почти к самой проходной, к ангару, обшитому металлосайдингом. – Здесь раньше спирт хранился. И ведь я хорошо помню, что не хотел соваться в эту дверь. Я внутренний голос всегда слушаю, – он пробежал фонарем по массивным дверям склада, на которых висел устрашающий амбарный замок. – Вот недавно шел я мимо типографии. И вдруг слышу: внутренний голос говорит мне идти прямо, а я налево свернул. Ну, мне там и вломили по полной, шестеро на меня одного, прикинь! А где-то через неделю я опять мимо типографии шел, и опять внутренний голос велел мне прямо идти. На сей раз я послушался, и представляешь, ничего не случилось…

За забором, отделанным по всему периметру колючей проволокой, как кружевной оборкой, мелькнули огни троллейбуса. И Лешке так показалось, что троллейбус существует где-то в далекой, очень далекой жизни. И он удивился, почему это троллейбусы до сих пор ходят, хотя объявлен отбой. А ведь на самом деле было всего-то десять часов вечера и собаки пока не думали спать. Они сидели возле будок в дозоре, чутко реагируя на всякое шевеление. Наверное, эти собаки были счастливы сознанием своей свободы. Ведь те, кто на ночь оставался в вольерах, были несвободны вдвойне. Первым кругом несвободы был именно вольер, дверь которого открывалась во второй, чуть более широкий, круг несвободы – двор питомника, его собаки также не могли покинуть по своей воле. А вот уже за забором питомника открывалось настоящее царство – целая территория завода, мир, за границами которого, за колючей проволокой, очевидно, вообще ничего не было. Как ничего не было и за озером, открывавшимся в никуда. Ведь катера, отчаливавшие от заводской пристани, всегда возвращались домой. Потому что там наверняка была такая же вода, и родная территория представляла собой материк, плавающий в бесконечности вод.