Яна Жемойтелите - Смотри - прилетели ласточки [litres]

Нет, слишком много нитей связывало их с Сопуном. Наденька еще раз пережила жизнь на Старой Петуховке, «короткую, но яркую», – именно! Вспомнила качели, зеркальные дверцы шкафа, уставленную кастрюлями дровяную плиту и, наконец, полосы на животе…

– Сопун от сына отказался. Слышала? – буднично, как бы между делом произнес Саша.

– Как это? – Наденька даже вздрогнула.

– Глазки у ребенка голубые. Все ждал, что потемнеют, как это часто случается, а они так и остались голубыми.

– Что? Голубые глазки – и все? – Наденьку пригвоздило к месту.

– Ты разве Сопуна не знаешь? Ему достаточно малейшей зацепки, и он целую историю вытянет на поверхность. Я пытался его переубедить, да где там.

– Нет, как же можно! Он ведь еще хвастался мне…

– Да, хвастался. Гулять ходил с Петенькой, дорогие игрушки покупал.

– И вот так, в одночасье? Но ведь ребенок уже подрос и все понимает.

Саша пожал плечами:

– Говорит, мне ублюдков не надо.

– Почему же ублюдков? У него есть доказательства?

– Жена на гастроли ездила часто, вот тебе и доказательства, – шумно отхлебнув из стакана, Саша замолчал и уставился в окно.

Поезд весело катил через мост, внизу река играла бликами солнца, на водной глади застыло несколько лодочек. Прямо картинка из букваря. Такой же широкой, медленно текущей и блестящей на солнце представляли в букваре саму жизнь.

«Да кто ты такой? – под перестук колес думала Наденька. – Разве ты злой? Ты же человек изначально добрый. Так что же делаешь с собой и со всеми, кто тебе дорог? Знаешь, у меня, наверное, вообще не будет детей…»

– Ты что там шепчешь? – спросил Саша, возвращаясь к чаю.

Наверное, она говорила почти вслух. С ней это случалось в последнее время, правда, когда она сочиняла стихи. Иногда шла по улице – и вдруг улавливала сперва ритм, а потом и целую строчку, которая тянула за собой другую. И вот, чтобы не забыть, она начинала проговаривать их про себя, а потом незаметно – вслух. И прохожие оборачивались ей вслед.

Кирюха повторно попался на наркоте. Когда она вернулась из Валдая, он уже был под следствием, и Наденька даже почувствовала облегчение. По крайней мере, обошлось без тяжелых сцен и выяснения отношений. Глядя в окно и неспешно попивая чай, Наденька думала, что теперь Кирюха сможет спокойно дописать свою книгу, раз уж он для этого родился. Кирюху даже не было жаль, потому что он попросту оказался дурак, к тому же большая сволочь. Связался с какой-то случайной бабой, стоило только Наденьке уехать, а может, эта баба была у него давно, параллельно Наденьке. Она его и доконала, замели Кирюху вместе со всем притоном.

Ей потребовалось немало мужества, чтобы прийти в себя или, скорее, снова стать самой собой, не похожей на Кирюху и на других, и идти вперед, хотя что означало это «вперед», она сама толком не знала. Мысли вертелись у нее в голове самые простые. Она думала, какие туфли сегодня надеть, как нарядиться и подойдет ли к платью новая помада. Никаких иных мыслей она просто не допускала. Потому что, пока не угасла жизнь, всегда тлеет надежда.

Ее все чаще называли по отчеству. Отчество добавляло ей маскулинности в хорошем смысле, она больше не выглядела милашкой, наивной дурочкой. И незнакомым людям в голову не приходило говорить ей ты: «Девушка, ты не скажешь, кто тут стихами заведует? А прозой?» Отчество, наверное, для того и задумывалось изначально, чтобы женщина чувствовала за спиной мужское присутствие, силу и защиту, пусть хотя бы гипотетическую, если в реальности не было ничего подобного. Более того – опять сквозь реденькую ткань бытия пробивалась растерянность, и Наденька все чаще задумывалась, а что она делает в этой редакции? Большого труда не составляло отобрать в номер трех-четырех авторов. Стихи присылали пока исправно, и даже очередь образовалась на публикацию. А чтобы собственную книжку издать, теперь не нужно брать измором издательства; чтобы тебя наконец поставили в план, достаточно было накопить определенную сумму. В общем, ближайшей целью Надежда Эдуардовна ставила издание собственной книжки, брошюрки тиражом в 300 экземпляров, потому что большего количества читателей вряд ли бы набралось, кому они нужны, эти ее стихи? А что будет потом, когда книжка выйдет, она даже и не загадывала. Наверное, ничего особенного, как не было и до сих пор.

И опять лужицы сковал хрупкий ледок, и дыхание поутру обозначалось в воздухе клубами белого пара. Всякое дыхание пыталось проявить себя в мире: я есть, я здесь, я живу, чувствую боль и трепет. Однажды утром во дворе редакции к ней подошла большая черная собака с округлым тугим животом, до отказа набитым щенками. Сука что-то кротко протявкала-проскулила, будто бы обращаясь именно к ней, Наденьке, и Наденьке что-то такое смутно припомнилось. Но что? Она несколько раз оглянулась на собаку и уже на ступеньках редакции подумала, что надо бы как-то подкормить эту собаку, наверняка она обитает где-то поблизости. Куда денется она со щенками, когда выпадет снег? А теперь впереди только ветер и снег… Фраза зацепила. Наденька едва добежала до своего стола.