Криста Вольф - Летний этюд

— Во сне я стояла с мамой на маленьком косогоре, в краю моего детства, где все до боли знакомо, и мама пыталась уговорить меня съехать с косогора и раствориться. Она говорила совершенно спокойно, и я тоже была совершенно спокойна и старалась вести себя благоразумно, покорно скатилась вниз, но взглядом я искала укрытие, где смогу выжить, не погибну, и вместе с тем совесть у меня была нечиста, из-за обмана. Я видела только колючий куст чертополоха, слишком низенький. А теперь расскажи мне, как сделать, чтобы мама не поняла моей болезни, когда придет навестить меня.

— И чтобы ты просто поговорила с ней об этом?

— О раке? Ты с ума сошла.

— А что может случиться?

— Ну… сперва слезы и испуг. Потом огромная жалость — матери к самой себе. Как всегда.

— А ты? Предпочла бы, чтоб мать пожалела тебя?

— Ни один человек не хочет жалости.

— Не верю. По-моему, каждому иногда хочется жалости. Даже твоей бабушке, сказала я и подумала, что сейчас, хотя бы сейчас, я от души желаю тебе взрослую маму. Вот были люди. Каждое слово — алмаз. Когда она пишет «отверженая», «нету сил», тебе и кувалдой не вбить даже острия булавки между этаким словом и реальностью. А у нас спокойно палец втиснешь. Целую руку. Ах, а то и всего человека, тебя самого.

— Эй, сестренка. Передохни-ка. Оставь себе эту самую щелочку. Или твои же слова сожрут тебя с потрохами.

— Сказать на это было нечего, но сегодня я говорю — а дождь меж тем слабеет, Штеффи, первые лучи солнца прорываются сквозь тучи, — сегодня я говорю: Ну и пусть. Пусть сожрут. Не дрогнув душою — ты знаешь мою натуру, — я отрекаюсь от себя. Безоговорочно — ты ведь этого от меня хочешь? — остаюсь при себе. А теперь всовываю руку между двумя этими фразами, и, пока можешь, всунь сюда и свою.

— Между прочим, ты бы должна когда-нибудь описать все это.

Я сказала не раздумывая: Для этого должен сперва сгореть дом. А ты, милая моя, даже глазом не моргнула. Ты знала, о чем я говорю. Почему я так говорю. Не разыграла ни протеста, ни возмущения. Только чуть вздернула брови, задумалась, а немного погодя сказала: Странный мир.

— Вы все не хотели видеть, что я умею быть жесткой. Ты тоже не верила этому. Оттого только, что я не так, как ты, унимала свой страх перед болью: по-женски, что ли. Даже по-самочьи.

— Мне этого не разрешали.

— Ты сама себе не разрешала.

— О’кей, сестренка. Наверно, ты права. Да это и неважно. Кстати, стареть — значит, что тебе все чаще говорят: Это неважно. Сейчас глубокая ночь. Из семи роз в зеленом кувшине три начинают едва заметно увядать. В какой-то миг, пока я неотлучно сидела рядом с ними, незаметно для меня решено было, что они не распустятся, а увянут. Что-то сникло в движении или в составе их соков. И они поникают.

— Мне бы, сестренка, молчать надо, с моей-то самодовольной башкой. Или лежать на дне прохладного водоема, куда не достигают соблазны, все просто мягко обмывается и не причиняет боли. Мне ужасно охота в такой водоем, прямо наваждение. Ты-то как, сестренка?

— Я? Ты меня смущаешь.

— Тебя не спрашивают, да? Но дело-то все в тебе. Ты же сама увиливаешь. Натягиваешь на глаза вуаль.

— Ты думаешь, это нарочно.

— Может быть, в конце концов иначе никак нельзя.

— Но мы пока не в конце концов. Между прочим, стареть — значит и еще одно: ты перестаешь винить других в том, что случилось с тобой.

— Ты описываешь свое старение.

— А чье же еще. Да, кстати: ежели что, ну, я имею в виду, ежели вдруг действительно что стрясется, только пискни — я сразу приду и буду по-сестрински ухаживать за тобой. Ладно?

Штеффи сказала: О’кей, но что может стрястись. Пока я работаю, знаешь ли.

— Знаю.

Еще она сказала: Стало быть, то, чем ты сейчас занимаешься, не отступление в тишину и уединенье, даже в красоту? Я сказала: Ты что, с ума сошла. Неужто тебе так кажется? Уже нет, сказала она, меж тем как мы осторожно спускались в полумраке по лестнице. Хорошо, что я побыла здесь.

Внизу зажегся свет, нас позвали.

В ранних редакциях этот текст был записан к 1982/83 гг., отчасти параллельно с «Нет места. Нигде». В 1987 г. он был переработан для публикации.

Все персонажи книги вымышлены автором, ни один не тождествен кому-либо из живых или мертвых. Столь же мало совпадают реальные события и эпизоды повести.

В своей повести, непритязательно-доверительной по интонации и причудливо-изощренной по композиции, сочетающей элементы идиллии и трагедии, Криста Вольф сознательно подменяет изображение социальных коллизий проникновенным рисунком уединившегося в деревне дружеского сообщества. «Летний этюд» представляет собой попытку самобытного художника «остановить мгновение», зафиксировать состояние умов и душ своих сограждан накануне разразившегося в ГДР политического кризиса. Криста Вольф предвидела его с прозорливостью, достойной Кассандры, и так же, как она, бессильна была предотвратить.