Криста Вольф - Летний этюд

Всем друзьям из того лета

Лето выдалось тогда небывалое. Позднее газеты назовут его «эпохальным», хотя в последующие годы иное лето и даст ему фору, в силу неких изменений характера воздушных потоков над Тихим океаном, которые вызвали «дестабилизацию» океана и непредсказуемые пока сдвиги в макросиноптической ситуации над северным полушарием. Об этом мы ничего не знали. Мы знали, что хотим быть вместе. Порой мы задавались вопросом, ка́к будем после вспоминать эти годы, что́ станем рассказывать о них себе и другим. Но не верили по-настоящему, что наше время ограничено. Теперь, когда все кончилось, можно ответить и на этот вопрос. Теперь, когда Луиза уехала, Белла навсегда оставила нас, Штеффи умерла, дома разрушены, — теперь жизнью вновь властвует память.

А этого бы не надо.

В ту пору, так мы говорим сейчас, в ту пору мы жили. Спрашивая себя, почему в воспоминании то лето кажется неповторимым и бесконечным, мы с трудом способны взять объективный тон, а ведь он один лишь и подобает редким явлениям, с которыми сталкивает нас жизнь. В разговорах об этом лете мы почти всегда делаем вид, будто оно было в наших руках. По правде же это мы были в его руках, и оно вертело нами по своему хотению. Сейчас, когда уже неоспоримо, что чудеса небесконечны, когда развеялось волшебство, поддерживавшее нашу общность и нашу жизнь, — некий тезис, формула, вера, связывавшие нас, с их исчезновением мы превратились в обособленные существа, которые вольны остаться или уйти, — сейчас нет у нас, пожалуй, более сильного, более мучительного желания, чем желание сохранить в себе живые дни и ночи того лета.

Что же мы видим, закрывая глаза? Несколько фигур на выдержанном в ярких красках фоне, над ними высокий купол неба, синий, безоблачный, к вечеру золотистый и, наконец, по-ночному черный, усыпанный бессчетными звездами. Ну же! — кричало нам все. Словно неистовый призыв, будоражащий кровь: Ну же! Ну! Так вещи требовали от нас освобождения. Быть самими собой — для нас это желательно в той же мере, в какой для них необходимо. Все могло кончиться взрывом, да-да. Посреди лужайки — вишня в шальном буйстве цветения, шли последние майские дни. Эта вишня, запечатленная в глазах Эллен, — другая вовек не вытеснит ее образ. Или дубы, что сплелись кронами, один, справа, представляется ей женским деревом, в этом году он опять зазеленел на неделю-две позже второго, мужского, — процесс, который Эллен воспринимала как символ. Или вот ласточки, подыскивающие место для гнезда, они устроились под свесом камышовой кровли, откуда Ян сразу по приезде спешно вымел толстые паучьи тенета. Неподдающиеся расшифровке знаки, которые птицы в стремительном полете выписывали на бледном утреннем небе, а под вечер в мягком круженье — на багровом фоне заката. Пауки в тот год расплодились, как никогда. И небо в своей царственной синеве было неизменно, как никогда. А звезды минувшей ночью? Вы видели, как они мерцали? Видели вечернюю звезду? Чем дольше на нее смотришь, тем крупнее она становится. Ты тоже думала, что она тебя засосет? — Такими вот вопросами сыпала по телефону Луиза.

Нет. Нет, Луиза. Звезды были наверху, а я внизу, далеко-далеко от них, и если меня что и терзало, то уж никак не неутоленное влечение к звездам.

Луиза и Эллен совершенно не похожи друг на друга.

А ты разве не замечаешь, как что-то тебя торопит, дескать, нельзя упускать ни минуты? Ведь, того и гляди, произойдет нечто ужасное.

О чем ты, Луиза?

Разве ты не замечаешь, как туго все натянуто — вот-вот лопнет?

Луиза думала, что однажды небесный шатер прорвется и на нас хлынет стужа мирового пространства. Или Земля треснет от жары и разверзнется у нас под ногами до самого раскаленного ядра. Или все это полыханье, горенье и мерцанье превысит уровень, допустимый для наших человеческих тел. Разве ты не замечаешь, как мало-помалу растворяешься?