Елена Долгопят - Чужая жизнь

Серый чехол укрывает рояль.

Snezanna:Здорово. Мне очень нравится. А Надя – это вы?

Katerinaa:Я статьи для газетки подписываю: Надя К.

Dimon:Хоть слово правды имеется?

Katerinaa:Всё правда.

Dimon:Я позавидовал вашему пианисту.

Katerinaa:Я тоже.

Dimon:Я, правда, сейчас всем завидую. Такая у меня полоса.

Dimon:Рискну спросить: что вы делали в зале ожидания поездов дальнего следования? Уж не в наши ли края собирались за озеро Байкал?

Katerinaa:Ждала свою электричку. Ту, на которую рассчитывала, отменили, предпочла два часа провести в тепле и более-менее уюте.

Snezanna:Потрясающе. Неужели правда: рояль и музыкант, на вокзале?

Katerinaa:Правда.

Snezanna:Даже не верится. Интересно, кто он.

Katerinaa:Пенсионер-любитель. Бывший железнодорожник. Наверно. Я так думаю.

Dimon:Насколько помню, вы Москву не жалуете. По какой нужде ездили?

Katerinaa:По газеткиным делам моталась.

Dimon:И как Наде К. столица в начале года? В начале времен, можно сказать.

Katerinaa:Нормально. Народу мало.

Dimon:Что вашей мелкой провинциальной газетке понадобилось в Москве?

Katerinaa:Художник-мультипликатор. У него дача в нашем районе, в московской квартире только зиму зимует и по памяти наши провинциальные пейзажи пишет. И не только природу, но и мелкие городские задворки. Какая-нибудь пятиэтажка старая, к примеру, в землю вросла. Двор, белье на веревке. Постельное, нательное – всё наружу. Цветная изнанка жизни.

Dimon:Вам нравится?

Katerinaa:Да. Но говорить с ним тяжело. Всё время кажется, что спрашиваю что-то не то. Что отвечает он чисто из вежливости. Что мог бы что-то гораздо более интересное рассказать, только я нужного вопроса не нахожу. Может быть, вот сейчас сидит и рисует меня по памяти.

Dimon:Надю К.? Катерину?

Katerinaa:Не знаю. Мало ли кого он во мне разглядел. Не рискну предположить.

Dimon:Культурный у вас день был. Художник, пианист. Но это для Нади К. в основном. Для Катерины-то было что-нибудь?

Katerinaa:Пианист ушел, и я рванула на свою электричку. Это уже была вторая после отмены, впритык после первой, первая и увезла весь народ, а здесь я села вольготно, у окна.

Топили жарко, меня разморило. Я не спала, но мне казалось, что сплю. И если проснусь, то исчезнет вагон со всеми его пассажирами и со мной в их числе, и зима за окном исчезнет, долгие перегоны и одинокие платформы, а что явится вместо них, я в своем сне не представляла. И видела всё как-то отрывочно, с провалами. То вдруг человек стоит в проходе и жонглирует какими-то шарами. То вдруг тетка входит вся в снегу и пахнет от нее холодом. А то вдруг вижу: обледенелая платформа, скамейка, на ней лежит серая обмерзлая рукавица и смотрит зеленым глазом. И я медленно соображаю, что рукавица-то, пожалуй, старухина. И вдруг оказываюсь снаружи вагона, на платформе, и вслед за ушедшей электричкой поднимается снежный вихрь.

Вот тут, на этой маленькой платформе, мой сон и кончился. Я осознала, что стою одна, что место безлюдно, что уехала я в сомнамбулическом трансе далеко от моей станции, и когда будет обратная электричка, одному богу известно.

Снежная пыль улеглась, я вынула из ограды промерзшую рукавицу. Очень похожа на старухину. И шерсть серая, и, главное, этот глаз зеленого бархата.

Я достала телефон, позвонила Мите, но он сбросил звонок. Я набрала сообщение: «Нашлась ваша бабушка?»

Долго дожидалась ответа.

«нет»

«Хоть какие-то новости?»

Пауза.

«нет»

«Я вроде бы ее рукавицу заметила на платформе, скажите в милиции»

Нет ответа.

Думала, он перезвонит.

Я стояла с одноглазой рукавицей и не представляла, что делать. Сошла с платформы и побрела по тропке вдоль железной дороги. В лесу стучал дятел.

Переезд. Рыночек небольшой. Собаки крутятся, банки с медом красиво так на свету смотрятся. Пятиэтажки рядом. В ларьке свет горит. Творог у них в витрине, сметана.

Я взяла пачку девятипроцентного, думаю, сделаю сырники. Спросила продавщицу, не видала ли она тут старуху. Продавщица далеко надо мной в своем ларьке, там, наверно, у нее настил высокий.

– Да здесь, – говорит, – туча старух, может, и видала, только я их не очень различаю, я свое-то лицо недавно в зеркале увидела и не поняла, что это за тетка чужая.

– А творог у вас хороший?

– Люди берут, не жалуются.

На рынке я еще народ поспрашивала, – никто ничего. Замерзла, прибрела к домам, в аптеке погрелась, спросила их охранника. Нет, ничего не знает про старуху. Тоже сказал, что много их тут ходит, умирать не хотят.