Дитер Нолль - Киппенберг

Доктор Папст — человек тактичный, понимающий, он помогает Киппенбергу взять себя в руки.

— Вчера вечером вы сказали, что мужчины вроде нас должны предоставить философам размышлять над противоречиями времени и что мы оба не любим, когда путь к действию преграждает сомнение. Активное сотрудничество, решение о котором мы сегодня приняли, означает не только успешное наступление на обстоятельства, которые мы должны изменять, а не обвинять, но и стремление радикально порвать с отжившими идеями — это нам тоже необходимо.

— Глубокий человек доктор Папст, — говорит Киппенберг, когда они с Евой едут ночью по горной дороге на север, — директор фабрики и в то же время философ, такое в самом деле редко встречается.

По очищенной от снега автостраде ехать уже легко. Утомленная Ева засыпает. Когда она просыпается, близко берлинское кольцо — у Киппенберга было достаточно времени, чтобы о многом поразмыслить.

Выводы не утешительны. У него нет никаких иллюзий: он в жизненном тупике, и, хотя прав доктор Папст, говоря, что такому человеку, как Киппенберг, деятельное участие в событиях современности больше подходит, чем самокопание и самобичевание, если годами жить не так, как надо, одним махом не встать снова на правильные рельсы. У кого жизнь пошла наперекосяк, тому ее сразу не выправить. Нет, это совсем не так просто. Нужно, чтобы пробрало как следует, по-настоящему почувствовать боль, изменить все вокруг, разрушить то, что мешает, только тогда может произойти, наконец, решительный перелом.

И эта девятнадцатилетняя, проснувшись, видит Киппенберга, с тех пор как он перед нею раскрылся, насквозь.

— Ты здорово измотан, — говорит она. — И тебя многое еще гнетет.

На этот раз Киппенберг не отгораживается, хоть говорит не о себе, а о деле. У него еще хватает силы добраться к пульту управления своей жизни, дать команду перейти от самокопания к реальному действию.

— В моем портфеле полно результатов, — говорит он, — но есть одна вещь, которая меня очень тревожит! У нас нет экспериментального цеха, и я понятия не имею, сможем ли мы в Берлине что-нибудь найти.

Вот теперь-то и выясняется, что он действительно отделывался от Евы пустыми отговорками. Теперь ему некуда деться, и он рассказывает ей об их большом деле — это будет настоящая сенсация. Она реагирует неожиданно:

— Что касается экспериментального цеха, то над этим я бы не слишком ломала голову. Завтра я поговорю со своим мастером и позвоню тебе, если это удобно.

Киппенберг кивает. Он договаривается с Евой, что пришлет за чертежами курьера. А потом спрашивает:

— А над чем бы ты ломала голову?

— Может быть, над тем, — отвечает она, — не натолкнется ли твоя сенсация на сопротивление, нет ли у вас врагов или врага, и довольно коварного.

— Один выскочка, — отвечает Киппенберг, — вообще-то всегда справлялся с коварным врагом.

Но, произнося эти слова, он чувствует какую-то тяжесть. Не страх, нет. Он с тревогой думает о Ланквице.

Киппенберг сворачивает с автострады и делает крюк через Кёнигсвустерхаузен. При прощании на этот раз не возникает особого волнения (понедельник вечером, стоянка на вокзале Фридрихштрассе), но в последний момент он вспоминает нечто важное.

— Когда ты будешь звонить в институт, попроси, чтобы тебя соединили с фрау Дитрих, — говорит он. — У нее слабость к выгнанным из дому девушкам, и ты с ее помощью сможешь спокойно сдать выпускные экзамены.

Ева бросает на Киппенберга испытующий взгляд.

— Ну, что же, это хороший совет. Я им воспользуюсь. Но, к сожалению, я не человек трезвого рассудка.

— Не темни, — говорит Киппенберг. — Что это значит?

— Позвоню я завтра же, — отвечает Ева, — а с переездом дня два-три подожду.

— Почему? — спрашивает Киппенберг.

Она вышла из машины, но еще раз наклоняется к нему:

— Ты тоже не без противоречий! И поверь мне: ты вовсе не такой сильный, каким бы хотел быть! Возникают самые разные желания, — добавляет она. — Оказавшись в их власти, ты можешь сбиться с твоего прямого пути. Я это тебе говорю на всякий случай.

Она захлопывает дверцу. Киппенберг, качая головой, уезжает.

Меня не беспокоили, дали выспаться, и, придя около десяти утра в институт, я первым делом заглянул к Боскову. Встретил он меня, как обычно, в коридоре в дверях своего кабинета. Вид у него был такой, словно он переродился. Он выступал теперь в роли организующего и координирующего центра нашего коллектива, не говоря уже о том, что он стал для нас своего рода «скорой помощью». Во всем облике Боскова появилась какая-то упругость, при его полноте совершенно неожиданная. Лицо дышало энергией, жаждой действия, но суетливости не было, несмотря на его холерический темперамент. Он был спокоен и сохранял удивительное присутствие духа.