Дитер Нолль - Киппенберг

А сейчас, в понедельник, на рассвете мною овладело прямо-таки злорадное веселье при мысли, что именно этот Киппенберг служил кому-то образцом, и отнюдь не самым плохим, если судить по результатам.

Разговор об этом заводит в воскресенье вечером там, в Тюрингии, не кто иной, как доктор Папст. Ева в воскресенье полдня помогала на фабрике, замещая кого-то заболевшего. А вечером в маленьком доме Папста, словно это само собой разумеется, стол накрыт к ужину. Папст в восторге от того, что Ева ведет себя так непринужденно. Он вообще очень суетится вокруг нее. Киппенберг догадывается, куда он клонит, еще до того, как Папст начинает рассказывать о своей дочке и о том, что осенью она уезжает в Росток…

— Вам придется дать объявление, — говорит Киппенберг. — Одинокий отец ищет замену дочери. Потому что в данном случае нет никаких требований и нужна всего лишь койка где-нибудь в общежитии, а о таком уютном доме не может быть речи.

Папст, у которого за два вечера хватило времени узнать Евины мысли и поспорить с нею, поучает теперь и Киппенберга.

— Удобства, — говорит он, — высокий жизненный уровень для всех — разве не для этого мы трудимся?

— Видишь, — говорит Киппенберг Еве, — даже здесь, за тридевять земель, ты сталкиваешься с откровенным прагматизмом.

— Ты ведь хорошо знаешь, к чему я стремлюсь, — отвечает Ева, — благосостояние не должно становиться фетишем!

— Наверное, в конечном итоге все может превратиться в фетиш, — говорит Киппенберг, — этого бы не было, если бы мир не был разделен! И нелегко определить, когда мы по собственной воле пляшем вокруг золотого тельца, а когда те, за границей, не оставляют нам другой возможности, обожествляя материальные блага… — Киппенберг вдруг так резко обрывает себя, что Папст спрашивает:

— Что с вами? Вам нехорошо?

— Нет, я просто кое-что вспомнил, — небрежно бросает Киппенберг.

Ева смотрит на него изучающе: она, наверное, пытается разгадать его мысли. Папст, словно бы ничего не произошло, продолжает.

— Вы правы, — обращается он к Еве, — человеческие поступки не всегда будут диктоваться материальными интересами. Мы только никогда не должны забывать, что материальное производство — это та почва, на которой все произрастает. Без царства необходимости, законам которого мы должны подчинять свою жизнь, не существует царства свободы. Свобода в нашем понимании — это некий процесс, цель которого — развитие всех человеческих возможностей, и человек тогда вкушает ее плоды, когда он сознательно в этом процессе участвует. — Выражение какой-то горестной озабоченности появляется на морщинистом лице Папста, когда он говорит: — Мы твердо знаем путь к этой свободе и должны позаботиться о том, чтобы не только в сознание людей не проникала та пустая болтовня, которая доносится к нам по всем каналам, но и о том — это моя дочка недавно наблюдала в Праге, — чтобы в элитарных кругах наше понимание не подменялось разного рода утопическими теориями, общечеловеческими и общедемократическими принципами. И то, что вы, — заключает он, обращаясь к Еве, — в девятнадцать лет лучше, чем многие люди моего возраста, понимаете сложную диалектику нашего времени, делает вам честь и очень к вам располагает! Конечно, вы многим обязаны тому идеалу, о котором столько говорили.

Киппенберг не выдерживает, ему кажется, что над ним чуть ли не издеваются, и он со звоном роняет свой прибор на тарелку. Даже если бы он мог нацепить маску лица без выражения и уйти в себя, он не станет этого делать, к черту самообладание, выдержку, это привычное кривляние! Он, правда, говорит спокойным тоном, но ему кажется, что говорит кто-то другой.

— Во-первых, — обращается он к Папсту, — тот сомнительный идеал, если вы этого действительно не поняли, — это я, то есть мое прежнее «я»…

— Да я и представить себе не мог! — испуганно восклицает Папст. — Поверьте, я вовсе не хотел своей болтовней вас…

— Если вы не знали раньше, то знаете теперь, — продолжает Киппенберг. — Мое прежнее «я» можно было считать образцом, и, хотя я был далек от того идеала, который создала в своем воображении девочка-подросток, все же в, то время я сильно отличался от себя теперешнего. Я хочу сказать, что тогдашний Иоахим Киппенберг и не думал о том, чтобы быть таким, как все, и соблюдать чувство меры. Он еще не приспособился к высококультурному профессорскому дому, и он хотел достать звезды с неба и в самом деле был способен на то, чтобы, разумеется с единомышленниками, многого добиться! Он не нуждался ни в каких утопиях и, как любой человек действия, не занимался резонерством. Окружающая действительность словно была для него создана, он мог ее изменять, ведь у него были ясные планы, да к тому же Босков за спиной. Во-вторых, — продолжает Киппенберг взволнованно, — несколько дней назад мне сказали, что я забыл, откуда пришел, и я проглотил этот упрек, потому что в нем была доля истины. И в ваших словах о свободе и о том, в каком направлении движутся некие элитарные круги, тоже есть доля истины. В самом деле, мы о многом забываем: если существует идеал, то он не может для нас быть абстрактным понятием, утопией, он должен звать в будущее, которое вытекает из современности. Когда идеал теряет свою связь с реальностью, он становится волшебным фонарем, в свете которого реальность превращается в набор фантастических картинок; и тот, кто появляется с таким фонариком, может быть и неплохим парнем, но пусть он наберется мужества и не называет себя больше социалистом! Хорошо, что вы оживили все это в моей памяти! Вы подумали, что мне стало плохо, — я расскажу вам, о чем я вспомнил в тот момент. Четыре или пять лет назад, когда я был на Западе, мне случайно повстречался один человек, в свое время мы вместе были на рабфаке, потом он изучал в университете германистику и, как только доучился, удрал из республики, хотя был неглупый малый и должен был бы лучше разбираться что к чему. И когда он стал болтать о том, что, дескать, часто вспоминает прежние времена, что оказался в очень холодном мире, я просто повернулся и пошел, думая при этом: хоть задницу отморозь себе в своем холоде ном мире, мне-то что! Но спустя два-три года, когда я встретился с коллегами из ФРГ и слушал их сочувственно любезную болтовню, я оказался способен заявить им: поймите же наконец, что мы давно уже не те голодранцы, какими бы вы хотели нас видеть: мы тоже ездим на машинах и имеем дачи, как вы! Я действительно сказал: как вы! И то, что отождествил себя с ними, и то, что в своем честолюбивом желании быть такими же, как они, добиваться того же — в этом подлом стремлении я предал свое прежнее, лучшее «я», — это мне тогда не пришло в голову. А теперь, когда всплыло в памяти, чуть не привело меня в шоковое состояние: наш разрыв с прежними социальными отношениями был радикален, настало время, несмотря на всякого рода сосуществование, так же радикально порвать с прежними идеями! — И Киппенберг, резко прервав свой монолог, спокойно заключает: — А теперь решайте сами, кто и кому здесь может служить образцом.