Дитер Нолль - Киппенберг

В голосе Лемана сразу же появились знакомые дребезжащие нотки.

— Нет ни малейших оснований считать, что ты был несправедлив. Ты был прав.

— Но я был несдержан, — сказал я.

— И справедливо, — упрямо повторил Леман. — Уже за одно разгильдяйство с материалами…

— Ладно, кончай! — крикнул я. — Прекрасно понимаешь, что все это буря в стакане воды!

— Да, только…

Я повесил трубку.

— Все в порядке, много шуму из ничего. Но с этой нервозностью мы постепенно справимся.

Я посмотрел на часы, пора было трогаться, но Трешке никак не выходил у меня из головы, и я опять вспомнил о том, что со среды меня преследовало. Без всякого перехода я спросил:

— Как там по партийной линии, нет ли какой-нибудь подходящей резолюции о недостаточном использовании ресурсов, например?

— Не прикидывайтесь! — рассердился Босков. — Не может быть, чтобы вы забыли…

— То-то и оно, что забыл! — ответил я. — И самая хорошая память подводит. То есть были какие-то планы относительно кооперации нашей измерительной лаборатории с адской кухней Хадриана… Помните?

— Еще бы не помнить, мой дорогой! — воскликнул Босков. — Много было прекрасных планов, необыкновенно перспективных, необыкновенно… А, да что говорить, все коту под хвост пошло!

— Только без паники, — сказал я. — Неплохо бы вам сегодня вечером поднять на собрании вопрос об этих ящиках в подвале.

— Возмутительная халатность, — сказал Босков, — этот вопрос у нас уже стоит на повестке дня, можете быть спокойны.

Я попрощался. Босков, как обычно, крепко стиснул мою руку и пожелал счастливого пути. Я забежал к себе в кабинет, забрал портфель с бумагами, дорожную сумку, пальто и направился к выходу. Но в вестибюле вдруг остановился. Я не мог уехать в Тюрингию, не попрощавшись с шефом.

Недолго думая, я бросил пальто и сумку в кресло и с портфелем в руке побежал в старое здание по лестнице, по обыкновению перешагивая через две-три ступеньки.

Когда я вошел в секретариат, фрейлейн Зелигер и не подумала перестать тарахтеть на машинке.

— Мне нужно к шефу, — сказал я.

— Господин профессор просил его ни в коем случае не беспокоить, — последовал ответ, другого я и не ожидал.

— Дорогая Анни, — произнес я с такой изысканной вежливостью, что она, открывши рот, уставилась на меня, — скажите, кто во всей Германской Демократической Республике вдруг станет просить, чтобы его беспокоили во время работы? Короче, доложите обо мне прямо сейчас! — заключил я чуть ли не с нежностью в голосе и взялся за ручку двери.

— Да я же звоню! — закричала она. Потом произнесла обиженно: — Господин профессор просит войти!

Я прошел сквозь двойные двери, обитые дерматином. Ланквиц неподвижно стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел во двор. Несколько секунд прошло после моего приветствия, прежде чем он обернулся. Вид у него был скверный. Что на него так подействовало, отчего у него такое выражение лица — я был слишком поглощен собою, чтобы задумываться надо всем этим. Конечно, ему недостает Шарлотты, он немного расклеился; только это и пришло мне тогда в голову.

Сегодня я понимаю, что мог бы найти подход к Ланквицу. Но для этого с самого начала я должен был достаточно критически отнестись к его стилю жизни, среде, происхождению. Мне с Шарлоттой нужно было жить своей собственной жизнью, и для Ланквица эта жизнь была бы чем-то хоть и чужим, но заслуживающим уважения. И тогда он, возможно, допустил бы меня к себе, отнесся ко мне с симпатией и доверием, как это и произошло впоследствии. Но я, хоть и приспособился к их высококультурному дому, все же для Ланквица был по-прежнему ни то ни се: как зять — чужак, выскочка, как ученый — не оправдавший надежд ученик.

В ту пятницу я ни о чем не спросил Ланквица, не проявил никакого участия, не поинтересовался, что его мучает. Я так тогда и не узнал, что накануне ночью он прочитал материалы конференции работников высшей школы и его охватила паника. Ни о чем не подозревая, я освобождал поле деятельности для Кортнера. Если бы я нашел для Ланквица хоть несколько добрых слов, то, возможно, они, а не нашептывания Кортнера заполнили бы его душевную пустоту.

— Коротко! Чтобы ты был в курсе, — сказал я, — я еду в Тюрингию, вернусь самое позднее в понедельник утром. Если возникнут какие-нибудь вопросы, обратись, пожалуйста, к Боскову. Вот, собственно, и все.

Ланквиц молча кивнул. Он стоял передо мной сгорбленный, маленький, седой. Лишь когда я подошел к нему, чтобы подать на прощанье руку, он выпрямился и произнес: