Дитер Нолль - Киппенберг

Вчера, в кабинете у шефа, еще была возможность сказать правду. Но я не использовал этот шанс. Из деликатности хотел поберечь отца Шарлотты. Нет, дело было не только в деликатности. Важнее истины была для меня моя дешевая победа и желание доказать Боскову, что тактическими ходами можно достичь большего, чем с помощью твердых принципов. А теперь мне не оставалось ничего другого, кроме как по-прежнему молчать. Потому что говорить было уже слишком поздно. Бывает ведь, что человек упускает момент, когда надо спрыгнуть. И тогда становится совсем другим, чем ему хотелось.

Если я сейчас все выложу Боскову, то это будет выглядеть так, словно я раскрываю карты только затем, чтобы избежать нажима со стороны Кортнера и вытащить голову из петли. То есть саморазоблачение как новый тактический ход. Но ничто так не претило Боскову, как подобное лавирование. Я должен был прийти к нему по доброй воле. Ведь я так себе и представлял: когда все будет уже сделано и я приду не с пустыми руками, немного горькой правды — это как острая приправа к большому успеху. Теперь я уже слишком сильно увяз. Рыльце здорово в пушку.

Я все еще стоял на лестнице. И невольно представлял себе, что произойдет, если Босков сейчас узнает всю подноготную. Он не побагровеет, как обычно, а, наоборот, побледнеет. И его уже не сдержать. Конец добродушию, забыт девиз: нужно уметь человека понять. И ничего не значит, что он заплыл жиром в этом болоте, в конце концов, он просто ждал. Ждал такого случая, как этот. Он соберет партийную группу, и обсуждать они будут не только непорядки, которые вскрыл Вильде. Мне просто повезет, если не будет произнесено слово «саботаж». Все, чего Киппенбергу до сего момента разными уловками удавалось избежать, обрушится на институт, как извержение вулкана: Босков выступит против всего клана, против кортнеровской клики, против Киппенберга. К черту самообман: я в конечном счете тоже из их компании. И уже давно. Возможно, я искал путь к Боскову, но я его не нашел. Этим путем я сюда пришел, в мятых штанах, в ботинках, разъеденных кислотой, бывший рабочий химического завода; но я принялся искать уголок, где еще сохранились культурные традиции, где можно было бы приятно просуществовать. Я прижился в высококультурном ланквицевском доме, и трижды справедливы слова, сказанные накануне вечером: я забыл, откуда пришел. Но тут не одна забывчивость; и сейчас мне ясно, почему тогдашний Киппенберг так боялся вопроса, который его мучил: откуда у этой молоденькой девчонки брались силы жить в постоянном конфликте и искать собственных путей. И Босков со своими товарищами будет искать новых путей и найдет их; и не станут они больше проявлять деликатность к ланквицевской чувствительности, кортнеровским желудочным коликам и киппенберговской тактике лавирования. Чем это кончится, известно заранее. Ланквиц кинется к своим покровителям, а Босков позаботится о том, чтобы раскрыть глаза замминистру, и тот увидит вещи такими, какие они на самом деле, а не как он до сих пор их себе представлял благодаря киппенберговским уловкам. Развязка наступит быстро. Кортнер со своей отрыжкой очутится в фармацевтическом училище и пробормочет: так всегда бывает! Ланквиц вспомнит о перенесенном инфаркте, и с честолюбивым желанием быть не только крупным экспериментатором, который еще многому может научить молодежь, но и представительствовать в качестве директора института, будет покончено.

И тогда здесь осуществится все, о чем я когда-то мечтал, не только мечтал, но и начинал возводить со всем энтузиазмом молодости по самым смелым проектам, закладывать прочный фундамент, а потом все бросил, заморозил, как стройку, фундамент остался голый, голова без туловища. И радостно будет, когда жизнь снова здесь закипит.

Только меня уже при этом не будет.

Но почему? Разве я не стремился к лучшему? Да, без сомнения. Но только чтобы было удобно. Безболезненно. Чтобы все проблемы решались играючи. Я хотел все изменить, перестроить до самого основания, но только не себя самого. Ученый живет новой жизнью, а обстановка у него старая. Исследует и планирует он в стиле завтрашнего дня, живет и другим дает жить по законам вчерашнего.

Медленно я спускался по лестнице обратно. Я одумался наконец. Еще одно отступление, и получилось оно у меня не сразу, но все же получилось. Только без паники! И не надо сразу терять голову, едва только Кортнер затеет склоку. Кортнер был дерьмом, дерьмом и останется. Это еще не причина, чтобы терять чувство реальности и почву под ногами. И все-таки я с трудом обрел прежнее равновесие. Мне нужно было основательно подреставрировать веру в себя: большие задачи, которые мы перед собой ставили, давали право преследовать и свои личные цели тоже. Мой отец указал мне цель, он говорил, что жизнь — это восхождение на неприступную гору, которая в ослепительном блеске высится над болотами и низинами. В низине мрак и нищета, а на вершине горы — солнце и свобода. Но лишь немногим удается на нее подняться.