Дитер Нолль - Киппенберг

Я кивнул ему:

— Мы завтра обязательно переговорим, — и устремился к двери с надписью «М».

Кортнер, чуть поколебавшись, последовал за мной и пристроился рядом перед белой кафельной стенкой. Медленно расстегиваясь, он заявил:

— Хоть я у вас и желанный гость, ты можешь и впредь сотрудничать с фрау Дитрих. Я вполне понимаю, что вам хочется с ней работать. — И он засмеялся отрывистым, словно кашель, смешком. — «Дело житейское…

Я молчал.

— Я бы тоже, — продолжал Кортнер, — охотнее имел дело с Дитрих, чем, скажем, с Харрой. — И опять этот кашляющий смешок.

— Или с Вильде, к примеру! — бросил я сухо.

Кортнер тут же отреагировал. В его голосе чувствовалась нервная дрожь.

— Не институтское руководство принимало этого Вильде на работу! И пусть он сует нос только в дела твоего отдела!

Ну и ну, подумал я, храбрый Кортнер — это уж что-то совсем новенькое! Я знал его только угодливым. Конечно, ему пришлось кое-что проглотить, и его раздраженное состояние было понятно. Я отвернулся, повесил на крючок пиджак, снял часы и закатал рукава до локтей. Когда я с излишней тщательностью, которая сохранилась у меня со времени моих занятий патанатомией, намылил руки чуть не до локтей и принялся их тереть, в облицованном кафелем помещении гулко, как эхо, прозвучал голос Кортнера:

— Какое Вильде дело до ящиков в нашем подвале? Вчера coram publico [2] Перед народом (лат.) . он зашел слишком далеко! Пусть о ваших делах заботится, скажи ему!

— Это мало что даст, — спокойно ответил я.

Кортнер подошел к умывальнику и, застегивая штаны, несколько раз комично вильнул задом. Опять своим иезуитским тоном, приторно дружеским и одновременно угрожающим — этот тон и заставил меня насторожиться, — он проговорил:

— Интересно, до чего бы мы докатились, если бы каждый говорил вслух все, что думает?

Я вытер руки.

— Разве я, к примеру, — продолжал Кортнер, — все говорю, что думаю о твоем рвении, о твоем показном идеализме? — Он рыгнул и, прикрыв рот тыльной стороной руки, произнес: — Пардон! — Он спросил: — Но тебе ведь на это наплевать, верно?

— Совершенно наплевать, — ответил я, отвернувшись от него и надевая пиджак.

— Но другим, — продолжал Кортнер, — не думаю, чтоб было наплевать, если б они узнали, почему им приходится сейчас вкалывать по-ударному день и ночь.

Я неторопливо повернулся к Кортнеру.

— Договаривай, договаривай, — сказал я совершенно спокойно. — Я, кажется, начинаю тебя понимать.

Кортнер продолжал дружеским тоном, улыбаясь:

— Если б они знали, почему эта работа два года пролежала в твоем сейфе! — И с приветливой усмешкой: — Если бы они знали, почему ты теперь так спешишь! Господи, какими бы они себя почувствовали дураками!

Тонкий слой грима стерся, академическая позолота слетела. Я замахнулся, еще немного, и я бы в самом деле ударил.

— Осторожно! — пробормотал Кортнер, отступая назад, бледный от испуга. Он опять рыгнул, опять, прикрывшись рукой, сказал: — Пардон! — и, отойдя на безопасное расстояние, сказал: — У нас у всех рыльце в пушку! Да иначе и быть не может!

Не сказав ни слова, я вышел и, разъяренный, направился прямо к лестнице; я шел к Боскову. Господин Кортнер явно заблуждается! Тому, кто шантажом пытается загнать меня в угол и саботирует распоряжения шефа, в нашем институте не жить! Я был абсолютно уверен, что и Босков думает так же.

На середине лестницы я остановился. Боскова же нет сейчас в кабинете, он в столовой! Эта мысль помогла мне снова взять себя в руки.

Босков…

Чтобы не дать Кортнеру приобрести надо мной тайную власть, я должен был сейчас рассказать Боскову все начистоту. О своей сделке. Об обмане, который столько длился, и вообще обо всей этой нечестной игре.

Босков сразу даже не сумеет во всем разобраться, для этого он слишком порядочен. Но так как с понедельника он уже несколько раз натыкался на явные несообразности, то быстро все поймет. Ему станет ясно, что в течение двух лет я действовал за его спиной, ясно, каким мошенническим путем я добился вчера полномочий, какую провернул скверную махинацию. И как все это отразилось на деле. На нашем общем деле? Но ни о каком общем деле тогда уже не будет и речи.

Все мои действия, моя борьба за новый метод предстанут перед Босковом в совершенно ином свете. Молодой торгуется со старым, чтобы втихаря замазать скверную историю. В этом клане все одной веревочкой связаны.

И никогда Босков не поверит, что во мне могло проснуться нечто иное: желание делать теперь все по-другому, лучше, потребность избавиться с помощью активного действия от опустошенности, пресыщенности и бессмысленности существования, — и никогда в жизни не заслужить мне больше его доверия.