Дитер Нолль - Киппенберг

Занятно, подумал я, в высшей степени занятно. Это что-то совершенно новое и вдобавок малость сумбурное. До сих пор он даже заикаться при нем не велел насчет конференции. Не иначе, что-то случилось. Теперь я внимательно вгляделся в шефа и наконец понял, что речи Ланквица продиктованы глубоким отчаянием. Это открытие тотчас превратило меня в холодного, расчетливого тактика, который совершенно точно знает: отчаявшегося добивать нельзя. Следовательно, надлежит выйти из конфронтации и действовать осторожно и осмотрительно, ибо даже такой человек, как Ланквиц, будучи загнан в угол, может предпринять отчаянные, другими словами, совершенно бессмысленные шаги.

— Кортнер ударил в колокол немного раньше времени, — сказал я примирительно. — Во всяком случае, за твоей спиной ничего не происходит. Пока все это лишь прикидки и раздумья.

Какое-то мгновение Ланквиц пристально смотрел на меня, но именно мгновение, не более того. Несколько секунд понадобилось на обратное перевоплощение — и вот уже за столом снова сидит крупный ученый по имени Ланквиц, правда, слегка осунувшийся, но с полным достоинством прикрывающий свою наготу. Однако мне уже удалось глубоко заглянуть в него, и я понял: даже у этого человека поступки и действия можно предсказать лишь приблизительно, в очень грубом приближении, а порой и в грубом нельзя. Да послужит мне это наукой.

И вот уже Ланквиц спросил меня своим обычным, учтивым тоном:

— А теперь объясни, пожалуйста, точнее: о чем идет речь?

— Бывают в жизни такие случаи, — издалека начал я, — которым мы должны быть, по сути дела, благодарны, даже если они чреваты всякими сложностями. Другими словами: то, что доктор Папст заявился к нам со своей документацией, — это просто случай. — После чего я предельно сжато, однако же более чем понятно для Ланквица рассказал ему про японскую установку, не забыв упомянуть и про миллионы твердой валюты. Долго говорить мне не пришлось.

Ланквиц, восседавший за своим столом, теперь уже полностью овладел собой. Он даже откинулся на спинку кресла, еще более расслабленно, скрестил руки на груди и при каждом моем слове понимающе кивал. Все, что я ни рассказывал, его, судя по всему, совершенно не занимало, он не проявил ни тени возбуждения, а спокойствие его было столь убедительно, что я уже собирался прокомментировать все выше сказанное. Но я не осуществил свое намерение, я промолчал, потому что вся краска вдруг отхлынула от щек Ланквица и он вдруг предстал передо мной бледный как мертвец.

Утекали секунды, они сложились в полминуты, и, лишь когда тишина в комнате начала давить нас обоих, Ланквиц наконец шевельнулся за своим столом, нажал кнопку звонка, одновременно спросив, не выпью ли я за компанию чашечку кофе. Я кивнул, в дверях показалась фрейлейн Зелигер, снова исчезла и потом внесла кофе, который давно уже был у нее приготовлен. И тогда Ланквиц встал, пересел ко мне за журнальный столик, подождал, пока обитая кожей дверь плотно закроется, и приступил к обычному церемониалу: он обстоятельно забелил кофе сливками, засыпал туда же ровно отмеренную ложечку сахара, тщательно размешал его, поднес чашечку затем ко рту и отпил несколько глотков. Он по-прежнему был мертвенно бледен. Я решительно не мог его понять. Но напряжение меня покинуло, когда он своим обычным ровным голосом сказал:

— А теперь, Иоахим, посвяти меня в твои текущие соображения.

Иоахим? От удивления я выпрямился в кресле, но тотчас снова осел и укрылся за непринужденным выражением лица.

За всю жизнь он раз пять от силы назвал меня Иоахимом. Иоахим — это было в те времена, когда шеф страстно надеялся увидеть рядом с собой сильного молодого человека. Теперь наконец я понял все как есть: шеф пребывал в такой растерянности, какой никогда не знавал прежде. Ибо он окидывал взглядом все связи и видел до последней стадии, что мы с ним натворили, упрятав разработку Харры в несгораемый шкаф. Что бы я теперь ни предложил, ему и в голову не придет изречь свое обычное «не представляется возможным». Да и как бы он мог это сделать? Он знал лучше, чем кто-либо другой, чего стоят валютные миллионы, знал и то, что вся ответственность лежит на нем как на директоре. И незачем было обиняком да околицей напоминать ему об избранной нами кривой дорожке: он с превеликой радостью распрямил бы ее, да только не знал как. Зато он знал другое: лишь один человек — либо вообще никто — может вернуть кораблю прежнюю плавучесть, один-единственный, и этот единственный — его зять.