Дитер Нолль - Киппенберг

— Странно слышать, — возразила она, — обычно Босков в таких вопросах очень последователен.

Теперь мне не просто стало не по себе, теперь у меня возникла твердая уверенность, что эта женщина хочет загнать меня в угол. И я припомнил рассказы Боскова о фрау Дитрих. Да-да, дело обстоит именно так: она прикинула, как вели бы себя ее коллеги, если бы она на посту завотделом зашла в тупик, как зашел теперь я. Вот она и повернула оружие. Пожалуйста, пусть поворачивает и пусть торжествует, мне не жалко.

— Ну хорошо, — сказал я, — сознаюсь: это я все проморгал. Второстепенная разработка. А у нас хватало тогда других забот. И это, конечно, страшное упущение с моей стороны.

Она не поднесла сигарету к губам, ее рука замерла на полпути. Теперь она сидела неподвижно, и лицо ее выражало не то недоверие, не то удивление. Из осторожности я еще добавил:

— Стало быть, во всем виноват я один. Я недооценил открытие, — после чего спросил: — Ну, теперь вы довольны?

Она молчала. Я видел, как она силится изобразить улыбку, как из ее усилий ничего не получается, как она неотрывно глядит на меня. И я понял, что она прочла мои мысли и догадалась: я просто хочу заткнуть ей рот признанием собственной вины, ибо, будучи о ней невысокого мнения, считаю, что она порадуется моему признанию. С этой женщиной не следовало так обходиться. О ней не следовало так думать. Я приложил к ней неправильную мерку и теперь сожалел об этом. Но признаться во всей чистосердечно я не мог, потому что не мог открыть ей свои тайные соображения. В лучшем случае я мог попытаться доказать ей, что сказал чистую правду. Приблизительно всю правду, в очень грубом приближении.

— Конечно же, я не мог это недооценить, — сказал я, — вы уж меня извините. Просто это казалось мне убедительным обоснованием моего… моего промаха.

Теперь по крайней мере с ее лица исчезло мрачное ожидание.

— Во всем виноват я, — продолжал я, — и больше никто. Я на два года упрятал разработку в свой сейф. Почему — не хочу, да и не могу вам сказать. У меня были свои причины. Причины казались мне в ту пору вполне уважительными, и даже Босков, — тут я посмотрел куда-то мимо фрау Дитрих, — даже Босков в конце концов убедился, что к разработке Харры никто не проявляет интереса. — Я помолчал немного и добавил: — Вот как все обстояло на самом деле. — Я встал и взял со стола свои бумаги. — Во всяком случае, благодарю вас.

Она не ответила. Она сидела, все так же откинувшись на спинку стула, курила и глядела прямо перед собой. Когда я уже взялся за ручку двери, она перевела взгляд на меня и спросила:

— Скажите, вам хотелось бы узнать, почему я не желаю работать у вас в новом здании?

Я так и застыл: правая рука на дверной ручке, левая — в кармане брюк, скоросшиватель — под мышкой. Голова склонилась к плечу, на лице возникла пустая, ничего не выражающая маска.

— Еще бы не хотелось, — ответил я.

— Вашей машины я не боюсь, — начала фрау Дитрих, отбросив со лба прядь, — и недостатком веры в себя, как предполагают некоторые, я не страдаю. Но у меня не лежит душа к элите, которая берет на откуп научный прогресс, вместо того чтобы распространять его достижения, помимо всего прочего, распространять и здесь, в этом обветшалом здании, где очень и очень много делается не так, как надо. Вдобавок у меня не лежит душа к руководителям отделов, слишком охотно взваливающим на себя ответственность, к руководителям, готовым лечь на плаху за грехи, которых они, может быть, вовсе и не совершали, вместо того чтобы отыскивать корни зла. Конечно, — и тут она посмотрела мне прямо в глаза, — конечно, работать в этом отделе нелегко, но по сравнению с доктором Киппенбергом доктор Кортнер имеет одно бесспорное преимущество: у него всегда, хотя бы в общих чертах, знаешь, на каком ты свете.

И она кивнула на прощанье.

Уход был проведен мною на самом высоком уровне, может даже, на чересчур высоком. Кто бы мог, увидев меня, догадаться, что в моей душе все клокочет от злости? Нет, конечно же, не на фрау Дитрих, а на шефа и в первую очередь на самого себя. Никто ни о чем и не догадался. Выпрямившись и якобы в отличном — как и всегда — расположении духа, я прошел вдоль по коридору и вниз по лестнице. Ланквиц тоже не должен ничего почувствовать, хотя, честно говоря, я несколько секунд боролся о искушением обрушить на господина профессора все, что пришлось проглотить мне, да еще от себя добавить перчику. Но я был уверен, что устою перед этим искушением, Недаром вся эта лавочка в своем нынешнем виде была запрограммирована много лет назад, и сегодня на выходе не приходилось ждать ничего другого, кроме того, что мною же было введено. Какие бы чувства ни клокотали во мне, перед дверью в приемную шефа ко мне вернулось благоразумие, я снова стал уравновешенным, рассудительным человеком, отлично знающим правила игры, которые надлежит соблюдать, когда хочешь чего-нибудь достичь. Я сам, своими руками возвеличил старика, так как все, что ни совершалось у нас, представало за стенами института как заслуга шефа, для министерства Ланквиц был великий Ланквиц, а Киппенберг всего лишь пророк его.