Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

Следователь встретил меня как обычно — элегантный, насмешливо любезный. Рука, украшенная золотым перстнем, придвинула ко мне лист бумаги, весь исписанный чернилами. Я узнал свой собственный почерк. «Именуемый так-то… Даю следующие показания…» Раз пятнадцать, не меньше, заполнял я такие листы, и каждый раз следователь рвал их и говорил: «Пиши снова». А я смотрел на новый лист и думал: «От этого зависит моя жизнь». И писал то же самое: когда и где родился, чем занимался, кто мои друзья. В качестве таковых я называл двух легионеров с нашего юридического факультета.

Опять я изучал этот перстень на красивом, холеном пальце. Заметил, что он следит за моим взглядом, и ждал, что белая рука поднимется на меня. Невольно отступил на шаг.

— Подписывай, болван, — сказал полицейский за моей спиной.

Обернувшись, я посмотрел ему в лицо. Что-то в его голосе заставило меня обернуться. Мне показалось, что он подмигнул. Но это мог быть обычный тик алкоголика (тогда я еще верил, что любой полицейский пьет горькую, потому что нельзя не пить, если пытаешь людей) или даже игра моего возбужденного воображения. Так или иначе, но полицейский дал мне по затылку, и я подписал. Подписал, не читая. Потому что бумага была исписана моим собственным почерком — мелким, канцелярским, с мудреными завитушками под «ц» и «щ», такие завитушки никто не мог подделать. Из-за них в гимназии я не раз получал замечания от нашей учительницы по литературе.

Подписал и встал. Рука с перстнем чертила легкие фигурки по темному лаку бюро. Белоснежный манжет повторял их. Другая рука лежала на лацкане пиджака, но пальцы ее как-то мирно были опущены вниз, словно белый флаг.

— Молодой человек, — сказал следователь. — Посмотрите мне в глаза.

Я повиновался. И не увидел ничего, кроме красных прожилок в глазном яблоке. А может, в его глазах и было что-то, кто знает. Я смотрел. Не было смысла отказываться, поскольку судьба моя уже была решена. И под решением стояла моя собственная подпись. Я уже сожалел о том, что подписал бумагу, но когда человек сожалеет, это обычно означает только то, что ничего другого не остается.

— Вы человек интеллигентный, — сказал следователь не знаю уж, в который раз, и сунул руку с перстнем в карман. — Будущий юрист; возможно, мы еще встретимся где-нибудь как коллеги… Советую запомнить одно: не лезьте в политику. Грязное это дело… Будущее Болгарии не ясно — вот до чего мы ее довели… Но Болгария нуждается в интеллигентных людях.

Он замолчал, а меня била дрожь. Голова закружилась — как в первый раз, когда я вошел в этот кабинет. Только причина была другая.

У следователя были грустные, покрасневшие глаза, лицо его немного опухло. Видно, основательно перебрал вчера вечером.

— Думаете, я вас не понимаю? Все понимаю, — сказал следователь и махнул рукой. — Характер у вас есть. Жаль только, что посвятили вы себя утопии… Но все впереди, еще переменитесь… В двадцать лет все так думают… Ну так вот, вы свободны. Освобождаю вас я, запомните это… И не думайте, что мне так уж приятно иметь дело с подобными вам людьми. Что поделаешь, служба…

Ничего я не думал. Смотрел на его гладко выбритое лицо и видел Анушу. Совсем недавно вышла она из этого кабинета. Платье ее изодрано, она еле передвигала ноги и опиралась на плечо полицейского. Служба…

Следователь встал, снял с рукава пылинку.

— Хотите что-то сказать?

— Нет.

Скривив губы в улыбке, он написал записку, еще раз окинув меня взглядом, подал ее полицейскому.

— Уведи его.

— Слушаюсь, господин инспектор.

Мы вышли в коридор. Дверь кабинета тихо закрылась за нами. Я остановился и ладонью растер лицо. Зубы полицейского блеснули в беззвучной усмешке.

— Везет же тебе, парень. В сорочке родился.

Платок Ануши я увидел издали. Он лежал справа у стены — так его никто и не поднял. Я пошел немного впереди, чтобы полицейский ничего не заметил, и, когда приблизился, сделал вид, что споткнулся, и ботинок соскользнул у меня с ноги. Обувь была без шнурков — их отобрали вместе с ремнем и другими вещами сразу же, как я попал в это заведение, так что сбросить ботинок не составило труда. Нагнувшись, я надел его снова.

— Так и убиться недолго, — сказал полицейский. — Смотри куда идешь.

Двумя часами позже я был у себя дома и лежал, вытянувшись на спине на своей собственной постели. Что за блаженство было вот так лежать и знать, что никто не потащит на допрос, что лежишь ты на мягком, хотя тюфяк стал довольно неровным после обыска; слушать знакомое шипение маслобойни через открытое окно и вдыхать знакомые запахи своего дома, своей улицы… Любил я этот район, закопченный и пыльный, с грозными корпусами заводов, с разноголосицей фабричных гудков, с бедными забегаловками, где по вечерам пьют ракию черные после рабочего дня мужчины. Я любил его так же сильно, как ненавидел торговый центр и богатые улицы возле военного училища… Когда по дороге сюда я проходил под мостом южной железнодорожной линии и ощутил легкий запах дыма и отработанных масел, сердце мое забилось сильнее.