Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Звонил его соквартирант, Иван Милев, полировщик мебельной фабрики «Родопы». Он с самого утра ушел в родильный дом и ждал там, пока выпишут его младенца. Теперь он просил, чтобы Иван Флоров, если может, приехал за ними на машине.

— Сию секунду, сию секунду! — завопил Иван Барабанов в трубку. — Мы накачали все шины, мотор работает, мы тут же примчимся. Подожди минутку, я сейчас крикну Ивану в окно.

Он высунулся из окна, позвал Ивана Флорова и кричал так громко, что весь дом узнал, что надо поехать в родильный дом за младенцем Ивана Милева.

Иван Барабанов поцеловал трубку, положил ее, поцеловал в передней хозяйку, ту самую толстуху, и через три ступеньки побежал вниз.

Дети проводили Троянского коня до улицы, он выпустил синий дым и, набирая скорость, начал свой третий пробег вокруг экватора.

— Шесть часов, — сказал Иван Николчов своей жене.

— Шесть часов, — сказали Три мушкетера.

— Уже шесть часов, — сказали старики.

— Шесть часов, — сказал мой дом.

Пора было снимать белье с веревок.

Над моим домом летел звон колоколов церкви Александра Невского. Каждый вечер, в шесть часов, София слышит сначала голоса малых колоколов, и они звучат, как эхо конских копыт, словно дробный их перезвон доносится с далеких дорог болгарской истории. В их легкое звучанье вплетаются раскаты средних колоколов. Не отдается ли в них грохот колес тех орудий, что катились по каменистым тропам Шипкинского перевала? Так гремели и обкованные пушки генерала Гурко по булыжнику софийских улиц. Они гудят долго и неотступно, звон набегает на звон, и вот внезапно в их гул вторгается гром больших колоколов, густой и торжественный. Звуки, звуки — они стекают с колокольни, и каждый вечер, в шесть часов, заливают мой дом, мою улицу, мой город.

В шесть часов, наверно, начинается и богослужение в этом храме, но никто в моем городе не слышит песнопений, обращенных к богу. Мы слушаем только колокола, и они все снова и снова, каждый вечер будут напоминать нам о болгарской истории.

Человечество знает множество памятников, чудесных и величественных, но молчаливых памятников. Наш памятник Освобождения увенчан колоколами, это поющий памятник. Солнце решает задержаться еще немного на золоте его куполов, туристы спешат запечатлеть на пленке последние вспышки солнечного блеска на этом символе, который София возвела и бережно хранит в самом своем сердце.

Мальчик в окне гладит свою Шиншиллу по спинке и смотрит на женщин во дворе. «Спокойной ночи!» — говорят женщины мальчику. Они снимают белье, тень моего дома удлиняется, чтобы слиться с тенями других домов. Двор меркнет, становится вдруг просторным и пустым, и веревки тоже болтаются пустые. А белье разнесут по квартирам, и вместе с ним в комнаты войдет чистый запах мыла и солнца.

Тихо переговариваясь, женщины одна за другой исчезают в подъездах со своими огромными белыми ворохами. Мальчик смотрит из окна, как небо постепенно сереет, как, клонясь влево, пролетает турбовинтовой самолет из Москвы, как мигают его бортовые огоньки. Мир за окном притих; постепенно его заполнит и темнота. Для мальчика этот длинный воскресный день был весь исполнен света, и он верил, что наступит и такой день, когда он спустится во двор, погрузится в его сияние, будет участвовать в войне и будет толкать машину дяди Ивана Флорова…

А Шиншилла будет сидеть на подоконнике, жевать капустные листья и смотреть на него своими испуганными глазами.

— Пора закрывать окно, — сказала мать, которая вернулась со двора с бельем. — На улице уже прохладно.

Мальчик еще раз увидел свое отражение в оконном стекле. Зубик за день так и не вырос.

Зинка вышла со своими роликовыми коньками на улицу. Там по асфальту гремели и скрежетали и другие ролики — гимназисты нашей улицы всегда выходят в это время. Пока Зинка пристегивала свои ролики, один мальчик споткнулся, хотел повернуть, но потерял равновесие и упал на тротуар.

Он поднялся, держась за колено.

— Ушибся? — спросила Зинка.

— Немножко, — сказал мальчик. — Хорошо, что брюки не порвал. Нет, не порвались. Они совсем новые, хорошо, что не порвались.

Брюки были совсем новые, от них едва уловимо пахло портняжной мастерской.

— Габардиновые, — сказал мальчик.

— Вам хорошо, — сказала Зинка. — Вы в брюках. А мы как упадем, так обдираем себе коленки.

— Если ты боишься, я тебя повезу, — сказал мальчик. — Хочешь вместе?

Он взял ее за руку и, поддерживая, медленно повез по асфальту. Зинка мечтательно улыбалась да и робела немножко, потому что ей все время казалось, будто вот-вот что-то случится. И это что-то было не на небе, не в горах — они исчезли в темноте, — а где-то здесь, на самой улице, настороженно притаившейся во тьме. Они с мальчиком катились вдвоем, и чем больше они увеличивали скорость, тем крепче Зинка сжимала руку мальчика в габардиновых брюках, и тем ближе, казалось ей, та минута, когда свершится чудо и даст ей неведомый аромат своей тайны.