Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Было за полночь, когда Ганета вернулась домой и юркнула в постель к теплому тельцу ребенка. Ей было веселей, чем в тот раз, когда она вернулась из комнаты для приезжих. На миг у нее мелькнуло в голове, что эта веселость не к добру, что легкость, с которой она уступает мужчинам, к хорошему не приведет, но она поспешила отогнать эти мысли. «Богомила нет, мне хочется жить, молодость проходит, будь что будет!» И старалась заснуть, но не могла.

К чему скрывать? Человек, спавший сейчас в комнате на первом этаже, был ей приятен. Он понравился ей еще тогда, когда шел к ним по свекольному полю. Было что-то неотразимое в его плечах, волосах, в его словах, которые лились так плавно. И во взглядах, которые он кидал на нее весь день.

Вспомнился его голос, когда он звал ее у окна, не голос, а скорее шепот. Вспомнилось, как она вышла из ворот, как села рядом с ним и ощутила прикосновение его крепкой руки. А потом был темный стог, еле уловимый запах бензина и сена, распахнутые дверцы машины и глубокая тишина ночи, наступившая вдруг. И спокойный разговор — сначала о машине.

— Откуда у тебя столько денег?

— Не так уж и много. Жить надо уметь.

— На вермишели заработал?

— Нет. Вермишелью мы недавно занялись. До этого у нас другая машина была, сахарную вату делали.

— Какую сахарную вату?

— А ту самую, какую на ярмарках продают, людей морочат… Как про нее говорят: «Куснешь — хороша, глотнешь — ни шиша».

Она еще посмеялась: «Куснешь — хороша, глотнешь — ни шиша».

А он сказал, что эта машина, можно сказать, прямо деньги печатала. Но ее у них конфисковали.

— Почему?

— Власть нас не любит… Мы ее слабые места знаем. Чуть чего нету в продаже, мы тут как тут… В этом-то и весь фокус.

— И вермишель делать не разрешают?

— И ее. Но пока хватятся, нас и след простыл…

Потом пришло время возвращаться. Подъехали к селу. На другом его конце светились огни фермы — неподвижные поезда, остановившиеся среди равнины. Фары были погашены, и машина бесшумно проехала по своим прежним колеям.

Когда они прощались у лестницы, Ганета еще раз ощутила вкус его губ, который растаял так же быстро, как та вата на ярмарках.

Ее разбудил разговор мужчин. Было светло, белые стены комнаты излучали слепящий блеск, на дворе, под окном, глуховато бубнил голос Косты:

— Спокойно, бай Георгий!

— Да видел я его, — отвечал другой. — С ружьем был и все вертелся вокруг машины.

— Спокойно, говорят тебе!

— Чудной ты человек! «Спокойно». Что ж нам, сидеть и ждать этого типа с ружьем? Я ж его своими глазами видел!

— Ладно, ладно, — сказал после короткой паузы молодой. — Давай хоть с хозяйкой попрощаемся. Нельзя ж так сразу…

— Времени нет, Коста! Старуха во дворе, скажи ей, что нам надо ехать…

Одеваясь, Ганета слышала, как они прощались со свекровью, как завыл стартер, как хлопнули дверцы.

Она сбежала по ступенькам, но, распахнув ворота, увидела лишь пыльный след автомобиля в конце улицы.

Пыль медленно оседала на землю, шум стихал, и она долго стояла, вдыхая запах отработанного бензина.

Глянув в другой конец улицы, она заметила удалявшегося Дим Боя; из-за его плеча торчало дуло карабина.

Кто-то подарил цыганке Эмише милицейский свисток, и по утрам она свистела в него, стоя на площади. Свистела долго, делая небольшие паузы, чтобы перевести дух. Звуки разносились игриво и весело, точно ребятишки играли на новых, только что купленных на ярмарке дудочках. В первые дни цыганка время от времени обрывала свист и кричала, что пора выгонять скотину, но женщины скоро привыкли к новому сигналу и, едва заслышав его, шли к стойлам.

Обойдя дом, Тана остановилась: цепь лежала под яблоней, ремень был порван, буйволицы на месте не оказалось. Больше всего испугало ее то, что буйволица отвязалась давно, похоже, еще ночью, потому что место, где она лежала, успело остыть.

«Люцерна!» — мелькнуло у нее в голове, потому что одна люцерна могла повредить буйволице. Вчера Тана ее скосила, чтобы насушить на зиму, и если буйволица заберется туда, то, не зная меры, так набьет себе брюхо, что может лопнуть.

Тана поспешила на покос и уже издали увидела огромное брюхо. Буйволица лежала в люцерне, и бока ее то поднимались, то опадали, от туго натянутой, лоснящейся шкуры шел пар.

— Что ж ты наделала, негодная! — закричала на нее Тана. — Ненасытная твоя утроба! Ах ты, господи!

Голос ее стал писклявым, она хотела было закричать для храбрости, но поняв, что криком не поможешь, вырвала хворостину из плетня и попробовала заставить животное встать. Хворостина барабанила по тугой влажной шкуре, но все было напрасно.