Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Тутун! — крикнул он своим людям. — Держите их!

Тяжелые копыта сотрясали темную, сырую улочку, со скрежетом скользили по древним истертым плитам, а старуха продолжала бежать, подавшись всем телом вперед, издали высматривая какие-нибудь ворота или дыру в заборе.

Но ворот не было. Часто попадались двери. Двери городских домов, плотно прижавшихся друг к другу по обе стороны мощеной мостовой. Первая дверь была на засове. И вторая тоже. А может и нет, потому что старуха лишь толкала их ладонью, не останавливаясь. Она делала это без всякой надежды: если б она и вошла куда, те, сзади, увидели бы и бросились следом. И она все бежала и бежала, не смея остановиться, и искала, где бы спастись; вдруг ей показалось, что ближайшая лошадь упала и больше не поднялась, — может, и седок расшибся, — но старуха не оглянулась, а все бежала и бежала. «Убей его! Убей! Убей!» — молила она кого-то — бога, божью матерь или дьявола. И мольбы эти были короткими, каждая — длиной в один шаг, длиной в один выдох.

Она чуть не налетела на стену. Переулок кончился, влившись в другую улочку, а вместе они образовывали букву — ту, что сын ее Тодор ставил в начале своей подписи. Старуха свернула влево. «Убей его! Убей!» — повторяла она, глядя, куда бы скрыться, и все еще слыша цокот копыт: ее пока не видели. «Убей! Убей!» — но скоро и они свернут сюда; и тут, после стольких глухих стен, она увидела маленький дворик с самшитами и ирисами, шмыгнула внутрь и кинулась на землю, за кусты.

Прижимаясь к земле, прижимая и девочку, она слышала, как тяжелые копыта вылетели из-за угла, как остановились в нерешительности, как поскакали дальше, мимо ее двора, и как снова остановились и принялись нетерпеливо топтаться на месте.

Девочка лежала, покорно уткнувшись личиком в землю. Старуха была ей благодарна. Она почувствовала, как по шее ее ползут муравьи, и, стараясь не шевелиться, говорила себе, что они славные, работящие букашки, а сейчас пора самая рабочая и виноградари возвращаются домой затемно. Только бы муравьи не наползли на девочку, пока те не уедут совсем.

Но турки не уехали. Она услышала, как они повернули обратно, как медленно приближается стук подков, как барабанят в какие-то двери. Она поняла, что будут обыскивать все подряд, все, пока не войдут в ее дворик; приподняв голову, она выглянула из-за самшитов и первое, что увидела, были испуганные лица за стеклами галерей, нависших над улочкой, на той стороне. Лица, а может быть тени, потому что они тотчас исчезли. Какой-то мужчина остался, он махал ей рукой за стеклом, и что-то говорил беззвучно, и показывал, чтобы она бежала вправо, но женская рука отстранила его и задернула занавеску.

Старуха встала и пошла. Но прежде чем снова броситься бежать, она посмотрела, где стоят лошади, — их было две, только две, и без седоков. Верно, турки обыскивали дома. Но где третий? Неужели и вправду расшибся? Она хотела было снова повернуть к рынку — туда, откуда началась погоня и где можно было исчезнуть в толпе, и в тот же миг увидела третьего. Оставленный в засаде за углом, он сидел, развалившись в седле, глаза его были прикрыты, а голова сонно покачивалась.

Старуха тихо скользнула мимо и, не сворачивая к базару, пошла по правой стороне улочки, но далеко позади снова раздался крик аги: «Ту-ту-ун!» — и она бросилась вперед, преследуемая цокотом копыт, дальним и близким. Она бежала, и теперь улица казалась ей знакомой, как будто где-то здесь ее ждал знакомый приют, где она когда-то уже укрывалась. Что это? Дом друзей? Распахнутые ворота? Чьи-то руки, что втащат ее и спрячут?

И вот она увидела ворота в конце улицы — знакомые ворота караван-сарая, где они не раз останавливались с Вране на своей расписной телеге и куда сейчас, по слухам, сносили больных тифом беженцев.

Кто-то крикнул ей: «Нельзя! Нельзя!» — но копыта зацокали за ее спиной, и она, перекрестившись, свернула в ворота караван-сарая, мимо остолбеневшего стражника.

И конные и стражник остались снаружи. Кто-то обрушился на стражника с руганью, тот оправдывался, потом кто-то кого-то начал бить, слышалась тихая брань, стоны и глухие удары по мягкому. Старуха перевела дух и обернулась. Стражник лежал на земле с окровавленным лицом. Исмаил-ага пинал его ногами.

Это ее не касалось. Посреди двора белела большая яма с известью. Со стороны конюшен приближались четыре тени, они что-то волокли.

— Бабка Хаджийка! — крикнул, задыхаясь, из-за ограды Исмаил-ага. — Выходи! Здесь мор! Чума!