Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Петр Александров?

— Да.

— Что это за история с вашим рефератом?

— Что? — переспросил ты, не веря своим ушам.

— Я спрашиваю вас о вашем реферате, вы что, глухой?

— Да из студенческого общества мне поручили сделать доклад на тему «Дуализм и монизм»…

— Бросьте эти ученые слова. Мы люди простые. Скажите мне на человеческом языке, какова была идея вашего реферата!

— Я рассматривал дуалистические и монистические учения в философии и указал на преимущества монистического взгляда…

— А точнее?..

— Это все.

— Нет, не все, — с легким раздражением сказал Гешев. — В своем реферате вы рекламировали «современный материализм». Как я вам сказал, мы люди простые, но не настолько, чтобы не знать, что «современный материализм» и коммунизм — одно и то же.

— Я не имел в виду коммунизм, потому что коммунизм это политическое учение, а…

— …А вы не занимаетесь политикой, — закончил Гешев. — Как видите, эту песню мы знаем наизусть.

Он встал, обошел вокруг стола и, подойдя к тебе, поднял руку. Ты подавил дрожь, но рука мягко легла на твое плечо, что по сути дела было еще неприятнее, чем ожидаемая затрещина.

— Послушай-ка, парень! — фамильярно сказал Гешев, глядя тебе прямо в глаза. — Ты сочиняешь рефераты про разные дуализмы и прочее. Значит, надо полагать, котелок у тебя варит. А коли так, попробуй понять то, что я тебе скажу человеческим языком: ты коммунист, и мы это знаем. Ваш профессор разрешил твой реферат, вероятно, не читая, и тем тебя спас. Но если ты попадешь сюда второй раз, тебе уже не спастись. А если ты не откажешься от коммунизма, гарантирую тебе, что ты попадешь сюда снова. Все рано или поздно проходят через Гешева. А времена сейчас такие, что коли попадешь, так уж не выйдешь… Тебе ясно, что я имею в виду?

— Ясно.

— В таком случае намотай себе это на ус. Два раза я не предупреждаю. А теперь ступай в коридор и напиши показания.

Ты все время думал про себя, что это лишь иезуитское предисловие к настоящему допросу, но когда человек с усталым желтым лицом сказал тебе «ступай в коридор», ты наконец поверил, что «показания» — это действительно только показания.

Когда через час ты вышел из мрачного здания у моста, у тебя было такое чувство, словно ты впервые по-настоящему видишь мир — и эту вереницу желтых фонарей, и синий мрак, и весело бегущих детей, и человеческую толчею, и освещенные звенящие трамваи, и среди всего этого ты волен шагать куда душе угодно. И потом ты вдруг увидел другой мир, душный и тесный, стиснутый холодными стенами карцера, и из мрака этого мира-ловушки выплыло отекшее изуродованное лицо Косты:

— Ты видишь, Петр, я выдержал.

Двумя днями позже к тебе пришел один товарищ, которого ты знал по БОНССу.

— У тебя оставлен ротатор.

— Да.

— Надо снова приниматься за работу.

— Давай.

Человек в пижаме смотрит невидящим взглядом в окно, на льющийся без передышки дождь, на черную массу деревьев в парке, на нависшее серо-лиловое небо. Далеко по коридору слышно, как открываются и закрываются двери. Сейчас зайдет сестра, которая раздает градусники. Потом она снова придет, чтобы градусник взять. Потом принесут ужин, потом лекарства, размеренно, аккуратно, по часам, словно для того, чтобы скрыть, что, в сущности, ничего не происходит — только дождь идет и время ползет.

— Тридцать семь и четыре… Почему? — спрашивает сестра, забирая градусник.

— Я тоже не знаю, — говорит больной, точно оправдываясь.

— Вам вредно постоянно стоять у окна. Больше отдыхайте.

— Да я только это и делаю.

— Но вы должны лежать.

Он покорно ложится. Сестра идет к двери, но у порога останавливается и безо всякой связи с предыдущим говорит:

— У вас очень милые дети.

— Вы их видели сегодня? — спрашивает больной, подымая голову. — Я уверен, что они приходили.

— Не знаю, — говорит сестра нерешительно. — У проходной было много народу, но никого не пустили.

— Это уж от избытка усердия, — говорит человек в пижаме и снова опускает голову на подушку.

— Почему от избытка? Такой порядок.

— Я тоже за порядок. Беспорядок — ужасная штука. Но и порядок иногда раздражает.

— Только иногда, — улыбается сестра. — А беспорядок раздражает всегда.

Она выходит, и больной некоторое время думает над ее словами. Все это не совсем так. Сложнее.

Вот уже несколько лет, как все вокруг кажется тебе все более сложным. Всё. Даже мелочи. Стоит кому-нибудь сказать что-то, в общем несомненно правильное, как ты тут же начинаешь поворачивать это так и эдак и размышлять о том, что правильно-то это только в общем, а в деталях все обстоит иначе. Ты, разумеется, знаешь, что, если пытаться исчерпать все неисчислимые детали и частные случаи, никогда не придешь ни к какому выводу и будешь осужден на бездействие, но, несмотря на это, ты копаешься в деталях и частных случаях и видишь, что все намного сложнее, чем мы себе это представляем. Копаясь таким манером в мелочах, ты иногда доходишь до того, что спрашиваешь себя, скажем, действительно ли Стоев таков, каким он кажется Василу и его друзьям. У тебя даже бывают стычки с Василом из-за Стоева.