Юрий Козлов - Новый вор

Обрыв — такая же естественная форма мысли, как логический вывод. Перелесов снова поднял взгляд на скучающее без дела (облака прошли) лезвие месяца. Надо показать ему денежку, вспомнил старую примету, чтобы он помог ей размножиться. Пошарил по карманам, но ни монеты, ни купюры не обнаружил. Пришлось показать пластиковую карту. Надеюсь, не обидишься, чего мелочиться, подмигнул месяцу Перелесов.

Ему вдруг до слёз стало жалко господина Герхарда, раз и навсегда избавившего его от необходимости тревожить месяц демонстрацией денежки. Немец точно определил состояние подлунного (подмесячного?) мира, как равнодушную ненависть , но не учёл, что сам был (внезапно стал?) её объектом.

Иначе почему пришедшая ночью в спальню мать Перелесова задушила его подушкой?

Возможно, как выяснилось позже, господин Герхард хотел смотреть и пересматривать один (о воскресшей мужской силе?) сюжет. Но вышло так, что смотреть и пересматривать другой — о его (вместе с воскресшей мужской силой?) смерти — пришлось Перелесову.

В скальном гроте под Кабо-да-Рока он многократно, можно сказать покадрово , прощёлкал две ночные минуты, перед тем как сжечь флешку. Его изумило, как быстро и технично действовала мать. Она вошла в спальню на лёгких ногах, опустила подушку на лицо мужа, а когда тот зашевелился, села на подушку и сидела, вцепившись в кровать, пока тот не перестал шевелиться.

Потом, после того как обмотанная липкой бумагой (чтобы скрыть готические буквы нацистского девиза и свастику) фарфоровая урна с прахом господина Герхарда отбыла в Парагвай, встречаясь с матерью в Москве, Брянске, Синтре, в других странах и городах, Перелесов против собственной воли и мысленно проклиная доктора Фрейда, часто задерживал взгляд на этой упругой и подтянутой части материнского тела. Спальня господина Герхарда в Синтре к тому времени была переоборудована в тренажёрный зал, где мать проводила немало времени.

Конечно же, она обратила внимание на неуместные сыновние гляделки и однажды заметила: „Ты прав, задница такое же орудие убийства, как нога, рука и голова“.

Перелесов, смутившись, забормотал что-то про прекрасную физическую форму, но она прервала: „Хочешь знать, почему я это сделала?“ Перелесов молчал, и она продолжила: „Certainly, yes! Ты всегда думал, что отлично знаешь меня, что я ничем не могу тебя удивить, но это, — хлопнула себя по заду, — разрушило образ, и ты хочешь понять“.

„Не продолжай, — поднял вверх руки Перелесов, — я сдаюсь. Нет никакой необходимости…“

„Но я скажу, — продолжила мать. — После возвращения из Парагвая, ты помнишь, теннис, волчий аппетит, велосипедные прогулки и всё такое, он захотел снова, после десятилетнего перерыва, спать со мной…“.

„Он твой муж“, — растерянно произнёс Перелесов.

„Я оттягивала как могла. У меня был выбор — покончить с собой или с ним. Я хотела — с собой. Но не смогла, струсила. Он… был хорошим человеком, я любила его! — Она вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками. — Я знаю, что буду гореть в аду!“

Закончив осмотр „Молота“, Перелесов отошёл под дерево отлить. Охранник сделал знак водителю. Тот быстро вернулся за руль. Взвизгнув тормозами, машина встала носом к снесённым воротам завода.

Застёгивая ширинку, Перелесов окинул взглядом тёмные корпуса, выщербленные трубы, безголового серебристого рыбного Ленина, несущего куда-то на укороченной руке чёрную автомобильную покрышку.

В этот самый момент вдруг стало неестественно светло. Перелесов увидел пробивший крышу дальнего корпуса, устремившийся в небо синий луч. Он, как длинная спица, достал до месяца и тут же растворился в облаках, как его и не было.

— Выруби дальний свет! — крикнул охранник водителю. — Всех крыс перепугаешь!

Когда выехали с территории „Молота“, сидевший рядом с водителем охранник обернулся.

— Вам звонили.

— Кто?

Охранник протянул смартфон.

— Линдон, — прочитал фамилию Перелесов. — Набери, — попросил охранника.

— Он ждёт вас в ресторане „Царская охота“, — сказал охранник. — Будем там через двадцать минут».

В последнее время Перелесов всё чаще задавался вопросом: придётся ли переформатирование остаточной России на его век, или он вослед пилигримам и господину Герхарду успеет уйти за горизонт, а Россия так и останется скрипеть костями?

Как-то некстати вспомнилась строчка: «Подушка неба — горизонт» . Какая разница, вздохнул Перелесов, за горизонт или под подушку? Тут же всплыла вторая (последняя) строчка ненаписанного стихотворения: «Уйду в тебя и задохнусь от счастья» . Это был первый и последний поэтический опыт в жизни Перелесова. Адресовалось стихотворение почему-то… похожей на подращенного цыплёнка экспедитору с Курской птицефабрики Эле. Значит, было в ней что-то такое, что подвигло юного Перелесова на сочинение стихов. Но что? Он не помнил.