Юрий Козлов - Новый вор

„Я бы хотела здесь умереть“, — одними губами, как цветочными лепестками, прошептала в ухо Перелесову мать.

„Плохая идея“. — Он осторожно усадил её на каменную скамейку.

„Я здесь умру“, — ещё тише произнесла мать.

„Нет необходимости, — прикрыв рот рукой на случай, если райский сад нашпигован камерами, — сказал Перелесов. — У них нет ни одного доказательства. Ты чиста“.

„Ты не знаешь“, — покачала головой мать.

„Знаю, — не разжимая губ, проурчал Перелесов. — Я сжёг флешку с камеры в его спальне. Он велел её отключить, но она почему-то в ту ночь работала. Теперь её нет“.

„Я знаю, почему! — громко крикнула, разрушив всю конспирацию, мать. — Он хотел записать… — осеклась. — Но это ничего не меняет“, — покачала головой.

„Всё меняет, — возразил Перелесов. — Я буду ждать тебя дома“, — поцеловал мать и быстро пошёл к выходу.

Что мне „Молот“? — поднял взгляд в ночное небо Перелесов. Белое лезвие новорожденного месяца нарезало летящие облака, как серые булки. Много лет назад в райском полицейско-психиатрическом саду он дал себе слово никогда больше не говорить с матерью о том, что случилось в Синтре. И держал слово, вспоминая давний, когда тот был в силе и планировал жить вечно, разговор с господином Герхардом.

Перелесову исполнилось шестнадцать. Он учился в посольской школе, жил в съёмной квартире в Лиссабоне, куда два раза в неделю приходила убираться empregada doméstica .

Вечером они отмечали день его рождения на открытой веранде ресторана. Господин Герхард наливал Перелесову как взрослому и даже позвал с собой курить в дальний, отгороженный от веранды передвижной пластмассовой ширмой угол. Европа в те годы только начинала борьбу с курением.

„Знаешь, почему я вожусь с тобой?“ — прищурившись, выдохнул дым немец.

Перелесов молчал, предчувствуя, что ответ на этот вопрос его не обрадует.

„Таких, как ты, много“, — задумчиво продолжил, стряхивая пепел в овальную металлическую пепельницу на длинной ноге, господин Герхард.

„Каких?“ — угрюмо уточнил Перелесов, отмечая удивительное сходство длинноногой пепельницы с цаплей. И крепко, как будто и не пил, стоящий на ногах пожилой немец тоже показался ему большой и недоброй цаплей, высматривающей лягушку. Куда ни прыгни, подумал Перелесов, всюду клюв.

„Умненьких, — господин Герхард употребил именно такое, иронично снижающее понятие „ум“, определение, — равнодушно ненавидящих жизнь, Россию, Европу, да всё на свете, включая золотую курицу и дающую руку“.

„Золотую курицу?“ — Перелесов задумался об очевидном пробеле в своём образовании, но быстро догадался, что речь идёт о курице, несущей золотые яйца. Господин Герхард в духе немецкой философии и военной науки спрямил путь к сущности. Действительно, если курица несёт золотые яйца, она тоже золотая.

„Твоя мать и я… — Он вздохнул, втыкая сигарету в пепельницу. — Это смешно, но она для меня и есть Россия, к которой я всегда стремился и в которой чуть не погиб. Ты — нет, ты — не Россия. Ты — вирус, который Россия или одолеет, или примет в себя и станет другой. Я не смог овладеть ею в Сталинграде, но владею здесь и сейчас. Это моё счастье, mein Glück . Поэтому я…“

„Можете не продолжать“, — вышел из курительного угла, задев плечом ширму, Перелесов.

Выйдя из ресторана на вечернюю улицу — в оживлённую туристическую толпу, звон желтых и красных лиссабонских трамваев, догорающий над Тежу закат, опутанные светящимися гирляндами деревья, в тени которых скромно укрылись памятники великим португальским людям, он размышлял над золотой курицей номер два, а именно над термином равнодушная ненависть .

Я люблю мать, люблю Пра, пожалуй, ещё люблю Авдотьева, Элю, да… и всё оставшееся человечество, до которого мне нет дела. Почему я вирус? Человек всегда шире рамок, в какие его заключает другой человек, успокаивал себя обиженный Перелесов.

И потом, что значит вожусь с тобой? Он вдруг вспомнил про приходящую два раза в неделю убираться в его съёмную квартиру empregada doméstica — перуанскую гастарбайтершу, крепкую, за тридцать девицу с сильной примесью индейской крови. Он, собственно, ничего не планировал с этой цвета арахисового масла домработницей, но стоило только ему задержать взгляд на вырезе её комбинезона, она обхватила его за плечи, и комбинезон, как по арахисовому маслу, съехал на пол. И в другие дни, окончив убираться, она обязательно спрашивала: „Querer?“ И Перелесов отвечал: „Хочу“. Уходя, empregada doméstica интересовалась, какое сегодня число, и делала пометку в извлечённом из кармана комбинезона блокнотике. Я не просил со мной возиться, подумал Перелесов, вспомнив контейнерных подруг с набережной Москвы-реки. Потом он вспомнил Элю, но мысль оборвалась.