Эрик Нойч - Мир на Востоке

Нет! Лучше умереть, чем примириться с ними. Совесть загрызет его. И в то же время он прекрасно отдавал себе отчет в том, что страшно волнуется, что его колотит внутренняя дрожь и он вот-вот грохнется в обморок… Этого еще не хватало! То-то Люттер возрадуется! Он потянулся к бутылке лимонада, стоявшей на столе, — рука у него тряслась. Хоть он сидел, но чувствовал, как отнимаются ноги. Чуть ли не каждый выступавший предлагал объявить ему партийный выговор, а если он не изменит своей позиции, то вовсе исключить из партии.

— Товарищ Штейнхауэр! — раздался тихий хриплый голос Бартушека. — Теперь тебе слово…

Но все это собрание, включая горький и яростный монолог Ахима, было уже, так сказать, из области послеродовых мук. Рождение нового комбината стало свершившимся фактом, означавшим, что план перепрофилирования одержал победу и что сопротивление последних его противников сломлено. В городе сразу задышалось легче, ибо неопределенность, нервотрепка последних месяцев все-таки здорово вымотала людей, иных рассорила и даже разрушила какие-то семьи. Но теперь все споры и раздоры вокруг перепрофилирования были позади. Наступила пора сообща браться за дело, решать более сложные задачи, которые, как понимал Мюнц, для многих станут экзаменом на гражданскую зрелость.

Люди прониклись к нему доверием. «Были б все такие, как он, и в правительстве, и в ЦК…» — говорили о нем. Мюнц был чужд всякой начальственности, держался свободно и демократично, любил в разговоре с рабочими пошутить, но при необходимости умел проявить твердость. Он говорил четкое «нет», когда перед округом ставили непосильные задачи, и точно такое же четкое «да», когда нужно было осадить кое-кого из зарвавшихся бюрократов, как видно забывших, что государство служит человеку, а не наоборот.

А чем он окончательно расположил к себе людей, так это обращением с Хёльсфартом, строптивцем номер один. Тут Мюнц проявил максимум деликатности, но и упорства. Он рассудил так: Хёльсфарт — один из самых авторитетных людей на комбинате. Удастся его убедить — считай, полдела сделано: куда повернет он, туда пойдут и остальные. Мюнц не высказал ему ни единого упрека, даже об их стычке после заседания комиссии ни разу не напомнил. Единственное, на чем он настоял, — чтобы Эрих публично изложил свою позицию, и не где-нибудь, а на отчетно-выборном партийном собрании комбината.

Это был умный ход. Сказать Эриху толком было нечего. Его аргументы строились в основном на эмоциях, а потому разбить их для Мюнца не составляло никакого труда.

— Послушай, Эрих, это же все детский лепет: героические традиции, чудо социалистической экономики… Неужели ты думаешь, будто воспоминаниями можно противостоять экономической экспансии Запада?

Эрих еще что-то сказал, но потом запнулся на середине фразы и сел.

— Ты бы вон брал пример со своей жены. Если ей, женщине, по силам освоить новую специальность, повысить квалификацию, то неужели ты не можешь? Сто раз тебе предлагали, и все как об стенку горох…

Воцарилась тишина. Воспользовавшись ею, заговорил Бартушек:

— Вот гляжу я на тебя, Эрих, и не пойму, что ты за человек. Все мы знаем, что ты член профкома, командир рабочей дружины, хороший коммунист. Одна твоя фамилия чего стоит! Хёльсфарты! Еще при жизни твои дед и отец стали легендой. Теперь их именами названы улицы и дома культуры. Ну а ты что же? Даже не хочешь из слесаря стать мастером. Не высокая, значит, у тебя сознательность. Ну а как прикажешь развивать народное хозяйство, коль в этом не будут участвовать такие специалисты, как ты? Страна изменилась, Эрих. Сегодня мы крепко держим власть. И если раньше место сознательного рабочего было на баррикаде, то теперь — в учебном классе.

— Именно! — воскликнул кто-то, возможно что и Бухнер. — Учиться тебе надо, Рыжий, и кончай фордыбачиться!

В столовой монтажного цеха, где проходило собрание, было так накурено, что хоть топор вешай. Несмотря на висевшие по стенам таблички с категорическим «Не курить», никто из рабочих не обращал на них внимания. Разгоняя рукой клубы табачного дыма, поднялся член парткома Бухнер.

— Накурили тут, черти… — Он провел рукой по волосам, попытался выпрямить свою искалеченную шею и проникновенно сказал: — Ты только вспомни, какие мы с тобой горы своротили. Так неужто тебя не хватит испытать себя в новом деле? Ты ж еще молодой парень…

Эрих понял, что дальнейшее упорство бесполезно. Мюнц все разыграл как по нотам. Да и Халька не оставляла ему иного выбора. Как ни прискорбно было сознавать, но он потерпел поражение, и если бы не смирился с ним, то стал бы в глазах других только посмешищем, вроде Дон Кихота — из книжки, которую ему давал почитать Ахим, — сражавшегося с ветряными мельницами. Низкошахтные печи, дело его жизни… Ладно, черт с ними. Слишком уж много связано с ними всяких бед, вспомнить хотя бы побоище на стройплощадке. А перепрофилирование, глядишь, и впрямь сулит что-то новое, интересное… Так что ничего не попишешь — надо сдаваться. И он сказал: