Эрик Нойч - Мир на Востоке

Франк снова отпил коньяку. Победа над Ахимом казалась полной.

— Можешь не продолжать, — сказал Ахим. — Теперь выслушай меня. Ты ведь не будешь отрицать, что фольклорный Уленшпигель был рожден настроениями Великой крестьянской войны и потому имеет мало общего с историческим прототипом.

— Да, верно, это тоже написано в каждой энциклопедии. Но если принять твои сочинения за чистую монету, то получается, что Уленшпигель поистине бессмертен.

— А почему бы нет?

— Но Ахим, это же софистика!

— Ничуть. Возьми, к примеру, «Фауста» Гёте.

— Бог ты мой! А более высокого сравнения ты найти не мог?

— Первая часть «Фауста», как сказано у Гёте, начинается в тесной готической комнате со сводчатым потолком, из чего, зная немецкую архитектуру, можно заключить, что действие происходит в начале XIII века. Следуя твоей логике, Фауст никак не мог попасть во второй части на фарсалийские поля к древним грекам и уж тем более влюбиться в прекрасную Елену, жившую до него за две тысячи лет.

— Ахим, Фауст был в союзе с дьяволом, а тот, как известно, бессмертен.

— Это еще требуется доказать. Но вот кто истинно бессмертен, так это народ, а в союзе с ним-то и был Уленшпигель.

Нет, Ахим оказался крепким орешком. Нужно было вводить тяжелую артиллерию. Франк откинулся на спинку дивана, помолчал, налил новую рюмку коньяку, отпил и, отерев носовым платком рот, задумчиво покрутил кончики усов.

— Вот что, давай оставим этот литературный диспут. В конце концов, речь идет не о литературе, а о вещах более серьезных — об идеологии, о политике. Ты на меня не обижайся. Я ведь к тебе пришел как друг, с одним-единственным желанием — помочь.

— Вот как, — сказал Ахим, и Франк немедленно уловил в его голосе ту самую недоверчивость и гордыню, которой больше всего опасался.

— Если ты будешь и дальше делать так газету, обходить молчанием перепрофилирование, тебе это может выйти боком. Тебя будут вынуждены освободить от обязанностей главного редактора.

— Это кто ж конкретно будет вынужден?

— Партия.

— Что ж, если она примет такое решение — но именно она, а не ты, пытающийся представить свое мнение как мнение всей партии, — то я подчинюсь дисциплине и расстанусь с газетой.

Этот хладнокровный и неуважительный ответ взбесил Франка. Он порывисто встал с дивана и принялся расхаживать по комнате.

— Неужели ты не понимаешь, что все это не шуточки? Думаешь, с тобой чикаться будут? Попрут с работы, и готово дело. А это, поверь мне, удовольствие ниже среднего. Я уже через это прошел.

Ахим ничего не ответил. Обескураженный его молчанием, Франк подошел к нему и положил руку на плечо.

— Старина, пока ты еще редактор «Факела», органа партии, ты, можно сказать, наш соратник — профессиональный революционер. Неужто тебе будет все равно, если тебя изгонят из наших рядов? Что ж, у тебя даже честолюбия нет?

Теперь встал и Ахим, но с таким видом, будто хотел лишь стряхнуть руку Франка. С убийственным спокойствием в голосе он произнес:

— Мы с тобой разные люди, Франк. И мыслим по-разному. Я, например, считаю, что выражение Ленина, введенное им в обиход при царизме, когда партия находилась в подполье, сегодня никак не соотносится с нашим обществом, с нашей жизнью, так что и не надо его поминать всуе. Профессиональные революционеры…

Он подошел к стеллажу и снял с полки один из темно-коричневых томов собрания сочинений Ленина.

— Вот. Освежи-ка в памяти. «Что делать?». Написано в связи с основанием «Искры». Профессиональные революционеры… А кто ж тогда те остальные два миллиона коммунистов в нашей стране, не занимающие ответственные посты, как ты да я? Рабочие, студенты, крестьяне, ученые — люди, приносящие народу огромную пользу, — они все кто: революционеры-дилетанты, что ли? Нет, нет. Я подобного деления не признаю. Строительство социализма, преобразование мира — цели настолько грандиозные, что достижимы лишь при условии самоотдачи каждого, то есть если каждый подойдет к ним как к своему главному делу. Для меня это вовсе не прекраснодушная мечта, а объективный закон, игнорирование которого приведет только к тому, что наша революция выродится во власть бюрократии и окончательно погибнет.

После такого признания Франк понял, что дальнейший разговор с Ахимом бессмыслен. Кое-как он досидел до одиннадцати, после чего поблагодарил за ужин и распрощался. Но на следующий день, движимый все той же искренней заботой о друге, посетил Клуте Бартушека и Маттиаса Мюнца и проинформировал их о состоявшейся беседе.