Эрик Нойч - Мир на Востоке

Нет, не собирался он всю свою жизнь оставаться слесарем. Слава богу, он способен на большее, да только как развернешься в условиях плановой экономики, если государство учитывает каждый пфенниг. Клейнода манил свободный рынок, для которого нужна предпринимательская жилка. В кармане его лежало письмо из Дуйсбурга, присланное тем самым фельдфебелем, что однажды пытался спалить завод и сам чуть не сгорел. Конечно, Клейнод не сторонник таких методов, но ради того, чтобы встать на ноги, готов продать душу дьяволу. На первое время он наймется заправщиком на бензоколонку, благо на Западе на чаевые не скупятся, а потом, подкопив деньжат, откроет собственную авторемонтную мастерскую. Ух и заживет же он! Каждое лето, когда в Германии льют дожди, будет ездить в отпуск на Средиземное море, наконец-то повидает мир, а не эти вечно унылые окрестности Магдебурга. Здесь-то у него какие перспективы? Никаких. Разве на комбинате дадут ему, бывшему уголовнику, ход? Дадут, как же, когда типы вроде Хёльсфарта с него глаз не спускают и все в чем-то подозревают. Одна радость — секретарь парткома, ирод, больше всех на него наскакивавший, сам спекся, ну а что это меняет в его положении?

Бежать на Запад Клейнод решил задолго до 13 августа. Мысленно он уже не раз паковал чемоданы, и вот нате — граница закрыта! Он знает этих коммунистов! Коли уж они берутся задело, то всерьез, идут до конца, не страшась никого и ничего. Да, стену они построили на границе мощную. Но чем черт не шутит — вдруг в ней сыщется лазейка?

Ночью под проливным дождем Клейнод прокрался вдоль домов к границе и, вжавшись в тень какого-то полуразрушенного особняка, замер. В нескольких метрах от него расхаживал патруль — добродушного вида старик в форме дружинника и молодой полицейский, несмотря на разницу в возрасте, вероятно, старший из них. Пересилив страх, Клейнод вышел из укрытия и приблизился к патрульным.

— Здорово вы, ребята, границу перекрыли. Молодцы.

— Да, давно уже пора было.

— Дождь-то хлещет! Как из ведра.

— Это точно, — сказал полицейский, вытирая мокрое лицо, — однако здесь вам находиться нельзя. Попрошу покинуть погранзону.

— Какая погранзона? Вы что, ребята, не свои, не рабочие, что ли?

— Рабочие, рабочие, — успокоил старик. — Я так с кабельного.

— Слава богу. А у меня такая беда: жена в Западном Берлине захворала, в больницу положили. Вы уж пропустите меня.

Патрульные вздохнули, но ничего не ответили. Старик достал носовой платок и высморкался.

Клейнод занервничал. Теперь или никогда, подумал он и, вытащив бумажник, отсчитал пятьсот марок.

— Вот, держите, чтоб и вы в обиде не были, — сказал он. — Столько достаточно?

Лицо старика было непроницаемо. Клейнод добавил еще сотенную.

— Да, теперь достаточно, — сказал полицейский и вдруг наставил на Клейнода автомат. — Вы арестованы.

Эриха Хёльсфарта разбудили среди ночи:

— Задержан перебежчик, утверждает, что с вашего завода. Можешь опознать?

И вот Эрих увидел перед собой Клейнода, испуганного, жалкого, растерянного.

— Гарри, Гарри, — после долгой паузы сказал Эрих. — Вот же бес тебя попутал! Теперь будешь отвечать: перед законом и перед коллективом.

Позже, когда все страсти вокруг Берлина уже улеглись, участники событий еще долго вспоминали подробности тех августовских дней. Но вот уж кому почти нечего было сказать, так это Франку Люттеру. Находясь в обществе Эриха и Ахима, он испытывал тайную досаду оттого, что вынужден был молча внимать их рассказам, и, возможно, именно поэтому чуть что — лез в бутылку, цеплялся к каждому слову, ловил на мелких неточностях: Аденауэр, мол, посетил Западный Берлин не такого-то числа, а такого-то и американские танки были вовсе не там-то, а там-то.

— Говоришь, американцы подогнали танки к Чек-Пойнт-Чарли? — кипятился Эрих. — Было дело. Но и возле Шиллингбрюкке они тоже были. Уж как-нибудь я-то знаю, и не надо со мной спорить.

Хоть Ахим, как очевидец, и подтверждал сказанное Эрихом, все равно Франк не верил обоим, усматривая в их словах эдакое фанфаронство, желание выставить себя героями. Да что уж такое они могли видеть, думал он про себя, стояли себе как истуканы на одном месте и буравили глазами стену, тогда как он… Вот именно — неужто в ответственнейшие для республики дни, когда удалось сохранить мир в Европе, он сидел сложа руки?! В глубине души (вслух он это не решался высказывать) он был уверен, что и на сей раз его вклад в это великое дело был гораздо больше, нежели Ахима и Эриха, каких-то двух рядовых «ополченцев», а уж между его и их информированностью так вообще сравнения быть не могло. Поднятый среди ночи с постели, он был тотчас назначен ответственным за экстренный выпуск «Вархайт», и впоследствии все официальные сообщения, связанные с событиями тринадцатого августа, попадали на газетную полосу не иначе как после его визы. В каждый номер он писал редакционные комментарии к очередным сообщениям из Берлина, так что и об инспекции Аденауэром границы, и о провокации американских танков был осведомлен лучшим образом. Но всего этого он не имел права открывать Эриху и Ахиму, как, впрочем, и того, что его работа по освещению берлинских событий была, так сказать, прощальным редакционным заданием. Ему предстояло серьезное повышение по службе: Клуте Бартушек шел на место Кюнау, а он, Франк, на место Бартушека, в окружной комитет партии. В принципе решение было уже принято, но, чтобы не вызывать ненужных пересудов, держалось в строгом секрете. Но была еще одна, более существенная тайна, в которую был посвящен Франк: металлургический комбинат прекратит выпуск прежней продукции, низкошахтные печи будут загашены и отправлены на переплавку и уже в будущем году на месте старых заводских корпусов поднимутся новые, ориентированные на производство металлоконструкций. Завод сделал свое дело — завод может уйти. ПЕРЕПРОФИЛИРОВАНИЕ, ТЕХНИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — вот что теперь стояло в повестке дня.