Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Юлия, — сказал он и поднял на Ульрику лихорадочно блестевшие, но какие-то усталые и сухие глаза, — какое прекрасное имя. Оно пленяло Шекспира и Гёте. Да, Шекспир и Гёте… Были ли в истории человечества более совершенные личности, чем они? Вот кто объединял в себе лучшие качества нордической расы: величие духа и огонь страсти…

Чтобы его не волновать, она не стала спорить, тем более что он закрыл глаза и часто, прерывисто задышал.

Вечером, когда все собрались в гостиной, Ульрику буквально засыпали вопросами о ее житье-бытье. Юлия, которую мать называла не иначе как красавицей и которая будто бы пошла вся в их породу (что никоим образом не соответствовало действительности), давно была в кровати и видела седьмой сон. Из рук в руки передавались фотографии близких и дальних родственников, даже таких, о которых Ульрика знала лишь понаслышке, но почему-то среди сотни карточек не нашлось ни одной, где был бы Ахим. Его имя вообще за весь вечер ни разу не упомянули, словно оно было в этом доме табу.

Утром Ульрика вновь поднялась к отцу. Уже не испытывая вчерашнего беспокойства, застанет ли она его живым, она с интересом оглядела комнату. Чуть ли не половину ее занимал огромный раздвижной стол, на котором размещался выполненный в масштабе один к ста макет Мариенбургской крепости, принадлежавшей тевтонскому рыцарскому ордену, а также модель дома по улице Фрауенгассе, 20, в Данциге, еще не совсем законченная, но уже настолько похожая, что Ульрика мгновенно узнала свое родовое гнездо. Возле кровати отца у стены стоял так же собственноручно собранный им радиоприемник. И хотя отец был уже одной ногой в могиле, он с утра до вечера слушал передачи баварского радио — на эту волну его приемник был настроен постоянно.

Как раз передавали последние известия. Все они были посвящены только одной теме.

Ульрика обмерла. Отряды рабочих дружин в Берлине… Ахим…

— Это уже с самого раннего утра передают, — тяжело дыша, сказал отец. — Позор нации! Вот же довелось мне еще и такое пережить… Воистину ненасытны большевики и евреи, одержимые страстью разрушения всего немецкого. Больно видеть, как от Священной империи остаются одни развалины…

— Ты не смеешь так говорить! — вскричала Ульрика и позже не могла себе объяснить, что же побудило ее ответить с такой резкостью. Быть может, обида за Ахима? — Такая сложилась ситуация. Запад… Ты ведь понятия не имеешь, что на самом деле творилось в Берлине. Во всем виноват Запад. Это он хотел нас обескровить…

Отец не дал ей договорить.

— Замолчи! Как ты глупа, как ты непростительно глупа! Принимаешь на веру каждое слово коммунистов, как раньше — каждое слово Гитлера…

Ульрика выбежала из комнаты. По щекам у нее текли слезы. Она не сомневалась ни секунды в том, что Ахим, которого здесь по-прежнему ненавидят и презирают, находится сейчас в Берлине, с оружием в руках. Она боялась за него и всей кожей ощущала: к ней тут испытывают ту же враждебность, что и к нему, — короче, чувствовала, что больше не может оставаться в этом доме ни минуты. Она быстро собрала чемодан, вырвала Юлию из рук матери и, несмотря на все ее мольбы и увещевания, покинула дом.

— Знаешь, со вчерашнего дня я все пытаюсь понять, что ты за человек, — сказала Ингеборг на прощанье. — Неужели политика может быть для тебя важнее, чем твой несчастный, умирающий отец? До чего же ты все-таки жестока и бездушна!..

Дружинники, разбившись на два взвода, заняли позицию между площадью Потсдамерплац и улицей Меркишес-музеум, южнее улиц Лейпцигер- и Кёпеникерштрассе, то есть в том районе города, охрана и возможная оборона которого были особенно трудны. Если в других районах граница между западными и восточным секторами проходила по естественным или искусственным преградам, вроде берегов Шпрее или рельсов надземной железной дороги, то здесь, где ничего этого не было, она шла прямо по мостовой. Конечно, когда страны-победительницы сразу после войны делили Берлин, они не могли предвидеть политическое будущее Германии. Вот и получилось так, что одна сторона улицы находилась в государстве рабочих и крестьян, а другая — под управлением американской администрации, так что достаточно было перейти через дорогу, чтобы попасть из одного мира в другой.

Сегодня этот район Берлина выглядит совсем иначе, чем тогда, в августе шестьдесят первого. Сейчас здесь открытое пространство, стоят сторожевые вышки, откуда вся местность как на ладони. Но тогда здесь был настоящий лабиринт улиц и домов, позволявший провокаторам наносить удары из-за угла и быстро скрываться. Над этим кварталом, где в прежние времена располагались редакции многих берлинских газет, возвышался «Дом Шпрингера», оставшийся в западном секторе, в нескольких метрах от контрольно-пропускного пункта Чек-Пойнт-Чарли. На «Доме Шпрингера», со стороны, обращенной к границе, была установлена светящаяся газета, день и ночь выдававшая подстрекательские лозунги против ГДР. Впрочем, и «Дом Шпрингера», и светящаяся газета существуют по сей день, только вот производят жалкое впечатление по сравнению с высоченными жилыми домами, построенными в семидесятые годы на Лейпцигерштрассе, ставшей одной из красивейших улиц столицы ГДР.