Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Птицы щебечут в лесу, на склонах невидимой за деревьями горы.

– И храбрый человек.

По голосу Орито ясно – она знает, как и почему умер Огава.

– Когда была жива мать Юана, я просил ее указывать мне на ошибки, но она была ужасным учителем. Говорила, что такие милые ошибки не хочется исправлять.

– Однако ваш словарь нынче можно увидеть во всех провинциях. Мои ученики не говорят: «Передайте мне словарь голландского языка», они говорят: «Передайте мне Дадзуто».

Ветер ворошит длиннопалые ветви ясеней.

Орито спрашивает:

– Уильям Питт еще жив?

– Уильям Питт четыре года назад сбежал на «Санта-Марии» с другой обезьяной. В день отплытия бросился в воду и поплыл за ней. Стражники не могли решить, относятся ли к нему указы сёгуна, и в конце концов не стали за ним гнаться. После этого из тех, кто здесь был в дни вашего студенчества, остались только доктор Маринус, Иво Ост и я. Ари Гроте приезжал два раза, но только на торговый сезон.

У них за спиной Юан рассказывает что-то смешное, и Яёи смеется.

– Если Аибагава-сэнсэй вдруг захочет… посетить Дэдзиму… то…

– Управляющий де Зут весьма учтив, но я должна завтра вернуться в Мияко. Несколько фрейлин скоро разрешатся от бремени, им понадобится моя помощь.

– Конечно! Конечно. Я не хотел… То есть я не имел в виду… – Якоб, задетый, не решается сказать, чего он не имел в виду. – Ваши обязанности, – запинается он, – разумеется, важнее.

У подножия лестницы носильщики возле паланкинов втирают масло в свои икры и лодыжки, готовясь к возвращению в город с тяжелой ношей.

«Скажи ей! – приказывает себе Якоб. – Иначе всю жизнь будешь жалеть о своей трусости».

Он решает, что лучше всю жизнь жалеть о трусости. «Нет, нельзя так».

– Я должен кое-что вам сказать. В тот день, двенадцать лет назад, когда вас похитили люди Эномото, я был на Дозорной башне и видел вас… – Якоб не смеет поднять на нее глаза. – Видел, как вы уговаривали стражников пропустить вас. Меня только что предал Ворстенбос, и я, как обиженный на весь свет ребенок, ничего не сделал. Я мог спуститься к вам, спорить, поднять шум, вызвать доброжелательного переводчика или Маринуса… А я не двинулся с места. Богу известно, я не мог предвидеть последствий… И что так долго не увижу вас снова… Я почти сразу опомнился, но… – В горле словно рыбья кость застряла. – Когда я прибежал к воротам, чтобы… чтобы помочь, было уже поздно.

Орито внимательно слушает, осторожно ступая, но Якоб не видит ее глаз.

– Год спустя я постарался искупить свою вину. Огава-сама дал мне на хранение свиток, а сам он получил его от беглеца из монастыря. Вашего монастыря, монастыря Эномото. Через несколько дней пришло известие о гибели Огавы-сама. Месяц за месяцем я понемногу учил японский, пока не смог разобрать, что написано в свитке. День, когда я понял, на что обрекло вас мое бездействие, стал худшим днем моей жизни. Но мое отчаяние не могло вам помочь. Ничто не могло вам помочь. Во время инцидента с «Фебом» я заслужил доверие градоправителя Сироямы, а он заслужил мое, и я рискнул показать ему свиток. О его смерти и смерти Эномото ходило столько слухов, что и не разберешься, но вскоре после этого я узнал, что монастырь на горе Сирануи разогнали, а княжество Кёга присоединили к провинции Хидзэн. Я рассказываю вам об этом, потому что… Потому что не рассказать было бы ложью через умолчание, а лгать вам я не могу.

По сторонам дороги цветут ирисы. Якоб краснеет, он совершенно раздавлен.

Орито отвечает, подумав:

– Когда боль сильна и решения нужно принимать немедленно, нам кажется, что мы хирурги. Но когда проходит время, целое видится яснее, и сейчас я думаю, что мы – хирургические инструменты. Мир воспользовался нами, чтобы избавиться от ордена горы Сирануи. Если бы в тот день вы укрыли меня на Дэдзиме, я не испытала бы многих мучений, но Яёи еще и сейчас была бы пленницей. Догматы по-прежнему соблюдались бы. Как могу я вас прощать, когда вы ничего плохого не сделали?

Они уже на берегу. Грохот реки оглушает.

Лоточник продает амулеты и жареную рыбу. Скорбящие превращаются в обычных людей.

Кто-то разговаривает, кто-то шутит, кто-то наблюдает за акушеркой и управляющим Дэдзимы.

– Тяжело, должно быть, – говорит Орито, – что вы не знаете, когда снова увидите Европу.

– Чтобы смягчить эту боль, я стараюсь думать о Дэдзиме как о доме. Здесь мой сын.

Якоб представляет себе, как обнимает эту женщину, которую ему никогда нельзя будет обнять…