Виктория Хислоп - Возвращение

Одним стариковская стойкость придавала сил, ну а другим его неизменно жизнерадостный тон начинал действовать на нервы. После всех этих месяцев и даже лет, полных невзгод и лишений, казалось невероятным, что у кого-то в голосе не обнаруживалось даже намека на горечь.

– Да, похоже, сможем теперь хоть немного на небо полюбоваться, – отозвался Антонио, стараясь говорить бодро.

Барак, который должен был стать для них новым домом, сильно отличался от их последнего места заключения, тюремной камеры без окон, где они просиживали под замком целые дни, освещаемые горевшей круглыми сутками электрической лампочкой – их единственным источником света. Здесь было грязно, зато в одной из стен были вырезаны окна, а все двадцать коек, протянувшихся в два ряда, стояли друг от друга на приличном расстоянии.

– Не так уж и плохо, а?

Перекрывший гомон тысячи голосов – на поросшей низким кустарником земле возле бараков собрались в ожидании дальнейших распоряжений заключенные, – жизнерадостный голос старика раздражал Антонио. И с чего, интересно, некоторые так и лучатся оптимизмом, когда мир вокруг словно рассыпается на кусочки?

На набитых соломой матрасах была разложена коричневая форма, заключенным приказали переодеться.

– Тут таких, как я, двое уместятся, – заметил старик, которому шел уже восьмой десяток, закатывая рукава и штанины. Сосед Антонио представлял собой нелепую картину. – Повезло, что здесь нет зеркала.

Старик был прав. Он действительно выглядел смешно, словно ребенок в отцовской одежде. Антонио улыбнулся впервые за, пожалуй, несколько месяцев. Ощущение было непривычным. Он давно разучился смеяться.

– И как у вас только получается постоянно быть таким жизнерадостным, – спросил он, борясь с пуговицами на рубашке. Его пальцы закоченели от холода.

– А какой резон печалиться? – заметил старик. Его артритные руки тоже с трудом справлялись с застежками тужурки. – Что мы можем сделать? Да ничего. Беспомощны, как котята.

Антонио подумал немного, прежде чем ответить.

– Оказать сопротивление? Сбежать? – предложил он.

– Ты не хуже меня знаешь, что будет с теми, кто на такое отважится. Их уничтожат. Начисто. – Он подчеркнул последнее слово. Тон его совершенно переменился. – Для меня главное – сохранить человеческий дух, – продолжил старик. – Для других – бороться до последнего вздоха. Мое сопротивление этим фашистам состоит в том, чтобы не перечить им, улыбаться, показывать, что им не растоптать мою душу, самую мою суть.

Ответ старика удивил Антонио. Такого он не ожидал. Как и все, кто оказался в той клетке для перевозки скота, старик походил на бедного поденщика. А по сути, так и вовсе на нищего. Даже одежда на его плечах и та ему не принадлежала. Правда, выговор и то, как он строил фразы, подсказывали, что старик не так прост.

– Ну и как, работает? – поинтересовался Антонио. – Этот ваш подход?

– Пока да, – ответил старик. – Я человек нерелигиозный. Можно сказать, атеист, и уже давно. Но вера в защиту самого своего существа, поверь мне, дает мне силы выжить.

Антонио бросил взгляд через плечо старика на сборище из двухсот человек в униформе, превратившихся теперь в бесформенное людское пятно цвета дерьма. Это была аморфная масса, состоящая из людей, которых в конечном счете лишили всякой индивидуальности, но среди них были врачи, адвокаты, университетские преподаватели и писатели. Может, этот старик тоже из их братии.

– Ну а чем вы занимались до… этого? – спросил Антонио.

– Я являюсь профессором философии в Мадридском университете, – без колебаний ответил тот, намеренно используя настоящее время. Потом продолжил, довольный, что заручился вниманием Антонио: – Посмотри только, скольких эта война довела до самоубийства. Счет, наверное, ведется на тысячи. Уж ни в этом ли величайшая победа фашистов? Еще один заключенный отправился гореть в адском пламени – одним ртом меньше кормить.

Старик рассуждал о сложившейся ситуации так прагматично, так трезво, что почти убедил Антонио, который и сам несколько раз становился свидетелем самоубийств. Самое страшное произошло всего несколько дней назад в Фигерасе, еще до того, как их сюда перевезли. Один из заключенных, подпрыгнув, оторвал лампочку со свисающего с потолка шнура, молниеносным движением, так чтобы его не успели остановить ни друзья, ни фашисты, разбил ее о край стула и вонзил иззубренный осколок себе в вену.

По прошествии времени пришли стражники, чтобы оттащить его тело. Им было не впервой. А укоротить шнур руки как-то не доходили.