Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

кем завязаны: узелковым посланием, распорядителем времен года,

продавцом вуалей, листьями — не забыть возвратиться,

или рекой — вспомнить отражения вернувшихся, кто ни есть…

Город, чьи блудные лодыри-дожди полгода живут чечетками

в дальних краях, посаженных — на серебряную нить, на дробь и озон,

но как весть о себе держат в тучах рассаду:

пробивающиеся стебли света,

этот город вдруг сотрясен — настоящим грохотом водопада!

Возможно, несущий вороньи головы не узнал

театральный вход, и лестницу мрамора в глубине,

и гуляющую по предпоследней ступени маленькую франтиху

или Франтишку, Франческу, что так похоже на ликованье Весны,

упустил затекающие друг в друга новобрачные аркады берез

и длинно числил на кровлях спальные колпаки снега,

карнизы-козлобороды, для других уже промелькнувшие,

и ледяные пипетки с глазными каплями «Зима». А когда опомнился,

все пробелы его видений с готовностью вылились в гулкие воды…

Не исключено, что никто, кроме оглушенного,

не слышал этой оркестровки, содранной с артобстрела.

Или у него в котелке бились пики клювов и трещали крылья.

Nota-bene, тема реки, как и сама река, вскрывается без чужой помощи.

Как ладонь тети Шмоти,

которая суше реки объявляет у лотка с мороженым:

— Хочу что-то купить птицам… — и властно протягивает руку

к любителям эскимо, сгребшим было сдачу.

Из записей, проносящихся в чьей-то суме

Час Славы города — перекресток апреля,

над которым начинают смотр легкие лодки сумерек,

вспотевшие от синевы, и уже раскрываются книги огней,

и круг событий подобран прохладцей куриной слепоты.

Перемена солнца — как финал высокосердой любовной истории,

цвет прощания с домом, уменьшающимся вместо Алисы,

с лучшим платьем, с лопнувшими в пламени юности тарелками,

и кажется — это небо никогда больше не повторится.

Щедрость мимоидущего, кто решительно разделяет вещи —

на те, что не жаль бросить в костер,

и те, которые… и швыряет в пламя — устья улиц,

но готов поставить им отблески или горны —

на тающем в ласточках и бессонницах склоне.

Вечный образ: траурная против сходящего света башня,

в чьем аттике заточили Минуту Прекрасную.

Ее всегда молодое лицо прильнуло к стеклянной грелке,

наполненной солнцем, позднее — золой,

к грошовым арабским подвескам — бусам цифр,

или к надоевшему венку ноющих поцелуев,

хотя, пожалуй, — к неизвестным песочным буквам.

И в Час Перекрестка

стрелки — или любознательность ручных фонарей,

стеклограф, забытые зонты — несомненно,

прикасаются — к первым каплям счастливых имен.

Чтобы определить время, кто-то прохожий ищет,

в какую сторону падает башня или заношенный тубус с ее тенью,

но только и обнаруживает — куда тянутся отражения в лужах:

кажется, к наблюдателю.

Оттуда же

Время После Весны, и кто-то отчаянно спешит.

Например, быстроногая Мара — к ученику, с липкой компанией лишних людей.

К артисту бритвы и ножниц, отточенным инструментам которого еле представилась. К именинному столу, что вот-вот сложится. К диетологу. К Фонтану Юности, препоясанному контрабандной струей…

Наконец, к нисходящей славе, чей недогляд, пожалуй, мертвит, к Мусагету места — диагностировать собственный дар и прибрать эстафету… на ходу помечая, что всякий графоман — шантажист, чуть приголубь кованый уголок куплета, и волочит на Парнас искусственного насыпания — все, что накудахчет и намяучит Муза… Но речь о подлинных графоманах, а налицо — не самая подлинная Мара. И почему не разбросить во мраке листовки с будоражащим? Скормить пространству имена вновь пришедших, подкогтить на букву его хорошо законспирированные провинции? Внести созвучия… не принятые вздорщиком-мэтром, не принимающим никого, кроме своих старых приятелей — Паркинсона с Альцгеймером, и лучше было обойти пост огородами.

На двух последних дорогах при Маре — гнетущая сума, которой никто не должен заметить.

Университеты, органы — печатные и не очень, облака распродаж, добычливый привратник на узком выходе в сад, и что-то, защемленное строгим, — то ли оборки сада, то ли борение ангела… В конце концов не так важно, в каком расчете выставлены крепости, и пусть сочинитель их, представляя свою забывчивость, раскрепостил и смешал фасады… главное — путепровод, какое-то время показанный — несгораемым.

Как ветряки крыльев, перемалывающие птиц — в песчинку. И две оторвавшиеся — над улицей, в столь сыгранных траекториях, будто пернатая — одна, но в близнецах с ней летит — не узнанный снизу осколок зеркала, или обе формы — лишь отражения.