Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— И все колена соседовы успели, пока я решала один непритязательный вопрос: как жить, если жизнь несносна?.. — продолжала Мара. — Но, именем психологического эффекта, их несносная продолжается в том же разминированном стиле: ко мне входит сквозь стены сводный хор — радио, телевизор, магнитофон — плюс скворчащая кухонная водянка и, наползая друг на друга, даровитое горло хозяйки, Шаляпин бас коренника, визг колясочников и дворовая ругань от бегущей за главными собаки, дьявольское мяуканье и шипение… твари тоже меняют одна другую — безболезненно, бархатные революции… Вкруговую — пальба дверей, и с аншлагом — гости, сыны вечной жажды, дебоширы с боевым опытом, тонмейстеры, искусники звукооформления… А что я обнаружила? — вопрошала Большая Мара дым и весенний воздух. — Оказывается, старая меломанка страдает зависимостью от массовых квартетов соседей — с музыкой настоящей жизни! — и Большая Мара фыркала. — Но как-то в воскресенье я соскочила в библиотеку — и вошла сразу в три читальных зала-исполина и удостоверила — три полны полчищами читателей, усеяв телами их все столы… Сенсационное открытие! Суть — в четности и нечистоте цифры! Да здравствует отрыв от захватницы — большой четверки… к чему взывала еще Агата Кристи…

В большой грифной арке, обложенной каменными шарами и стволами тяжелых орудий, забранными в стену — в пилястры, и прочим арсеналом, столпилось шумное семейство, шествуя в торжество: бабушка в малиновой тюбетейке, с сигаретой, обнимая идиллическое собрание сельских цветов — конопатых лилий и ромашек с лошадиным зубом, и мама из вечного бала — в долгополой соломенной шляпе и воздушном наряде, собирающем ветреность, волны, рулады и вальсы, а с ними — тонкослойный крахмальный отрок лебяжьих оттенков, в галстуке-бабочке, и две дочки-невесты, превращавшие свои голубые и белые платья на идущем сквозь арку свете — в проницаемые крылья стрекоз. Крахмального отрока наклоняли долу, и на тощих его лопатках-крылышках дамы спешно подписывали праздничную открытку. И, склонясь над глянцевым картоном, щипали свой стол и смеялись.

— И что мы ей пожелаем? Сверхдлинной жизни?

— А для нас это актуально? Да стой ты спокойно!

— У нее есть все, кроме отдельного лифта.

— Кроме принципов.

— А проблемы со зрением, пищеварением и осанкой?

— Предложим ей нового богатого мужа, старый с часу на час сядет… Ты можешь три секунды не дергаться?

— Лучше — нового бедного, чтоб у нас больше не было проблем — ни с подарками, ни с писаниной.

— Пожелайте ей успешных пластических операций, — говорила бабушка в малиновой тюбетейке.

Стена Яств, пропуская вдоль себя Большую Мару, прозрачно кичилась идолами многосемянных, и погрохатывала многокостными — и покатывала вспоротые туши, и тасовала над ними потроха и головы с пунцовым подбоем. Мара мимоходом просила свидетельствовать в Страшном Суде, что торговые в ангельских облачениях по ту сторону не дают заложникам вкусовых рецепторов — отобрать снедь на свои беды, но искореняют тягу к расположению в удобной подсолнечной зоне, пусть и временно, задавая танталовы муки и пододвигая — к гладу и мору. Знают в своем продмаге — умасливать витрины от Авроры до Веспера, отирать с бутылей испарины молодого вина, любовно переукладывать свежее и ласково оправлять просроченное. Одни аукаются с птицей, вояжирующей вкруг света, сев на гриль, или с поросятами в негах прохладного желе, или перемигиваются с черными очами маслин и ассистируют пересчету чьих-то ребер и лыток. Другие встают голодающим на пяты и сквозь форточки и розетки в златых сырах шпионят — движение. Попробуй вовлечь меж заботливых руку и что-нибудь ухватить! И наступает трагическая развязка: тайный штраф за поруганные гармонии, он же — скользящий обсчет.

Счастливец гуляка праздный где-то позади Большой Мары спрашивал:

— А что, барышня-красотка, грозились ли нынче грозой?

Мара несколько сомневалась, что красотка — она, и не оборачивалась, но на случай бросала через плечо:

— Нам грозят всем, чему нашлось имя. А неназванное грозится само.

— Так позвольте знать, уважаемая, где ваш заточенный зонт? — спрашивал тот же голос.

— Распущен на перевязку страдальцев, — отвечала на случай Мара.

Копна черного тряпья под спесивой стеной вдруг одушевлялась и встряхивалась, пуская по всем своим клочьям — шуршащую волну, пламенела в глубине — языком красной зевоты и вперяла в Мару два сверлящих коричневых зрачка, предлагая отождествить себя — с титанической собакой-ньюфаундленд, отдохновенно караулящей покровителей — с новыми радостями для чрева.