Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Но миг — и дорога преобразилась: иные цвета и градусы, омоложение лиц и шум новейших идей, и сменились модели машин и масти собак… Зимние рябины, сбросив лист, бесстыдно увешены мешочками ледяных рубинов или простывших гранатов и заливают округу пунцовым звоном, и не ясно: где перестали рябины и начат портал ювелирных лавок. Зван трамвай — золотой от тучных, рисованных медом сот и облеплен бочонками пчел в медных обручах… Тут как тут, ведя в поводу, в веревке, старуху в колокольном пальто, — четырехстопная тварь с собачьей головой, дрожа от ужаса — оттого, что сама древнее охры, но не забыта бордовой попоной, а чтоб не ползла в чужие руки, вкруговую привязалась к твари пользованным бинтом и прибилась к спине ея — выводком синих букв: «Welcome».

Или женщина с узким трагическим лицом, почти бегущая по улице, прижимая к себе золотоволосых детей: маленького в пышной блузе и мальчика-гимназиста, и преследующие их старинная овальная ночь и не город, но дальний лес.

Возможно, спасаясь растущей антропогенной нагрузки, дорога устилает себя белизной и пухом, в котором растает всякий след, и носящимся в воздухе снежком покрывает число дальних прошедших… Надо ли поминать, что проступившая на месте сопревшей дороги — другая преходящая ведет уже не туда…

Какую-нибудь из дорог отворял зимний бражник — припущен снегом и помрачен жаждой, и карманы его тоже пересохли и смежили клювы. Он с великим трудом держал на плечах ступу времени, что бледна, как газ, и тяжела, как воз. И гулял то влево, то вправо под ношей своей или под стеклянной Стеной Яств, из которой обещались ему и пыжились дородные короба и корзины, садки и сачки — и иные прорвы с потеющим провиантом, и ловил на язык пролетавших белых пчел зимы, а время крошилось и становилось все больше и мельче… Внутри бражника, накренив кудлатый край его запазухи, скучал сухолюбивый кот мастью — исход зимы, и голубые глаза кота были пустынны и безмятежны, а когти строго держались за кору бражниковых одежд. Эй, симпампуля, купи котяру, а? — кричал зимний бражник одному прохожему и другому. Иду на уступки — мятый трюльник за сиамского близнеца! Отдаю дешевле кучи репьев — потому что он сросся с ночью, дальше тьмы не видит… И взывал сквозь хмель: — На черта ты потащился за курицей-жмуриком, если я отдаю живого кота? Всего три рубля! Как это, уже нет таких денег? И куда ты скачешь от счастья, попрыгун? От кота в белых сапогах?! Ну так что ж, что кошак слепой? Можешь гладить его против шерсти, пока не видит. Или захобачь ему трепака, он опять не увидит… Куда ускользаешь, ужак?! И ругался вдогонку: — Вот найди не синюю куру, а ее благоверного — красного петуха… Выпить хочется, во мне же все чувства спеклись! — взывал бражник. Ну хоть ты купи, тетка с косой!.. А не самый чистый зверь не видел, что его продают, потому и не продавался, но скучал в кудлатом палисаде бражниковой запазухи и, прижмурив глаза из аквамарина, музицировал, вытягивая саксофонное ма-ау , и отирал чумазое ухо о съеденную сухостью грудь продавца своего.

Кто-то наблюдатель прошел мимо и забрал и кота, и бражника — бесплатно и навсегда.

«Дорога в тысячу ли начинается с одного…»

И короткая дорога может быть столь длинна, что в ключах ее, уже слепых, не урна — но бурный вымысел, и дорога изливается прямо с листа — и под хорошей ногой хорошо играет… если никто не путает дорогу с лодочными мелодиями улицы, потому что это одно и то же… итого: жерло дороги — белый лист, в крайнем случае — клочья белизны: носящийся рой и, пронзая их, зимние сумерки — хрусткая, посахаренная фиалкой высь над куполом и крестом в белой крошке и в сквозных длинных окнах барабана под куполом, а далее — согласно влекущемуся чем-то неясным, но великим, постному руслу дороги — прибывает важное лицо из южных земель, и его привечает раздражительная стужа, коей, любезно известит радио, старожилы не помнят с позапрошлого века… И, согласно назначенным провинции русла настоящим событиям, дальше строятся воды и парады, и коробки бравых воинственных в проливном хаки, со съехавшей набок, к фланговому, зверской гримасой, залитой слезами, определяют надраенный сапог в лужу и дружно кропят с головы до, ног принаряженных дам… И вскипают футбольные матчи на траве, проданной — лесу вод и болоту, и подмочены открытые небу концерты и народные гуляния… А после растекаются будни, и в них полощутся солнце и зной, и требуется свести их к нулю на службе.

А далее большую дорогу, ее стылый конструктивизм и летние завихрения барокко берет на себя Большая Мара и между делом небрежно сталкивает дневное кафе — в ночной клуб. Из окон его на дорогу падает пляшущий ритм, нарастает покатость в обе стороны, и смешались безвидное — и лихорадка электричества, куражась над тетушкой тьмой и над дядюшкой мраком… Водяные краски момента — и веер старых дорожных карт, из коих машут рукой засаленные путники. Скребущие днищем наземные и воздушные, и никому не должные самоходки… Аптека — распузырена чудотворным… Плюс блуждающие на ходулях меж фруктами рынок и его золотые улыбки: бивни-бананы на стойке весов, заедая шкалу… а выстави эту ерунду на край великой дороги — и расстроит пульс. В устье же собственного похода Мара назначает достойный шага венец, меняющий — весь строй дороги. Но жаждет подчеркнуть, что не всякий приступивший к решению, то есть к шествию, уверен, что оно существует — единственное, или спонтанное, или художественное… Даже если мы знаем близкую, то есть примерную дорогу и уверены в собственной воле. Или в гарантии неприкосновенности. Или в отмене естественных преград…