Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Хорошо, Хеля, клянусь. Буду так себе говорить. И станем мы с тобой гулять и сидеть у реки. И спою я тебе, ох как я тебе спою.

Я говорил так, а моя голова оставалась в руках Хели. И тут я вспомнил Моисея. Моисей, когда ему что-то нравилось, когда он радовался или хотел кого-нибудь обрадовать, всегда так говорил. И снова я вспомнил полицейского. И посмотрел на Хелю. И про себя, глазом не моргнув, я сказал: «Ты убила». И тут же добавил, думая о Моисее: «Ты тоже его убил». И то же самое, думая о почтальоне и о солтысе из-за реки, сказал я Стаху. И только тогда я увидел Хелю, ее лицо, склоненное надо мной, ее руки, обнимавшие мою голову. А как только увидел я ее, обнимавшую голову мою, склоненную надо мной, посмотрел я и ниже, на ее обнаженные ноги, и почувствовал под руками два живых яблока, двух беспокойных зверьков. Я приподнялся на локтях и, забыв обо всем, стал целовать Хелю, начиная от обнаженных локтей. И разболелся у меня низ живота, и горло мое было насквозь пробито стрелой. И радовался я, что все это еще происходит со мной. И улыбался я, положив Хелю на землю, гладя высоко обнаженные ноги ее, а потом сжав руками ее двух беспокойных зверьков. В Хеле тоже прояснилось, как в весенней воде, и опять полились торопливо ее слова, и слышались в них уже молитва и псалом. И уже эта молитва, этот псалом начались, но тут Хеля оттолкнула меня руками, заплакала. Села на траве, поправляя одежду.

— Говорила же я тебе, Петр, говорила. Зря ты боялся Стаха. И меня ты зря боялся. Надо было тебе прийти ко мне, давно надо было прийти, позвать меня из дому и все мне рассказать. И давно бы мы гуляли с тобой. Как капитан, как Павелек, как все ребята-партизаны. Я бы чистила тебе оружие, чинила бы рубашки, пришивала пуговицы. Но сейчас нельзя, Петр. Нельзя. Он там. Полицейский. Он мой. И он еще смотрит на меня. Идем отсюда. Идем, уже поздно.

С тех пор я почти каждый день встречался с Хелей. Когда стало тепло, мы в воскресенье после полудня шли к реке и, раздевшись догола, лежали, спрятавшись в ивняке. Чтобы нас никто не услышал, никто не увидел, никто нам не помешал, мы тихонько хихикали, прижавшись губами к высокой, пахнущей улитками и рыбой траве. А когда нам надоедал ивняк, когда мы, потные, должны были все время передвигаться за солнцем, выходили мы, тоже голые, к реке и лежали на горьковато пахнувшей траве. И несколько раз, придумывая забавные истории, мы даже призывали к себе всю деревню, чтобы увидела она, как лежим мы в богородицыной траве, подложив руки под головы, опустив ноги в реку.

Когда я вечером возвращался домой, то пошатывался от усталости. Я хлебал оставленное матерью молоко, глотал хлеб и пробирался украдкой в ригу. Я чувствовал себя так, словно весь вечер таскал из окрестных садов самый лучший золотой ранет и самые сочные груши. Сено пахло телом Хели. А когда утром, раздевшись до пояса, я мылся холодной водой из колоды и рассматривал свое тело, все в синяках и укусах, дрожь проходила по спине, и смеялся я, и из озорства обрызгивал бродившего у сада пса. Все чаще брал я мать на руки и, бегая с ней по дому, напевал веселые припевки. И когда я ставил мать на пол, она, подбоченясь, наклонив голову набок, говорила:

— Похудел ты у меня, сыночек. Похудел и почернел. Но мне кажется, что это не от молитвы и не от тоски, сыночек.

В это время я выгреб из-под печи, из тайников, из сарая куски меди и алюминия, принесенные с войны, и отдал их кузнецу. Только теперь снова захотелось мне справить вишневую бричку. Я подумал, что хорошо будет держать ее дома, чистить золой до блеска ее оковку, а когда время придет, выкатить ее в сад, посадить в нее мать, подъехать к дому солтыса и, щелкнув кнутом, позвать Хелю прокатиться.

Ребята-партизаны тоже заметили, что на меня солнышко женское светит. Да и неудивительно, ведь они видели меня почти каждый день с Хелей. Они, особенно Павелек, не упускали случая подшутить надо мной. Говорили, что, вероятно, капрал не то по ошибке, не то ночью засеял все поле укропом и любистком. Укропом и любистком. И, хлопая меня по спине, добавляли:

— Но на следующий год, капрал, будьте внимательнее и не засейте случайно всю округу, до самого костела, укропом, укропом и любистком. И когда вы, капрал, соберетесь с укропом этим, с любистком этим в поле, то мы вам для охраны Павелека дадим. А уж он вам, капрал, точно скажет, как и сколько этих заморских диковинок посеять.

Я отбивался от них, как мог. Но когда мы шли на учение в лес или к реке, я не донимал их муштрой. Они еще помнили учения после того, как были убиты почтальон и солтыс из-за реки, когда с ребят чуть штаны не сваливались и они садились на землю, дыша тянуло, как загнанные собаки, но теперь они улыбались мне, угощая сигаретой или яблоком.