АlshBetta - Первое Рождество Натоса и Ксая [СИ]

Эдвард, так по-детски недоступно, так грубо с точки зрения правил приличия прижавшись к Хорошей, едва ли не хнычет.

Он помнит, он все помнит, что произошло. На острове, когда μητέρα умирала, когда не стало папы, когда на Родосе его хотели убить за кулончик… все, до последней капли.

А потом, в клинике? А потом, когда Карлайл то и дело проводил ночи напролет у его постели, заговаривая зубы и отвлекая от боли (у Эсми плохо получалось, она сама начинала плакать), когда вместе с медсестрой научился подавать ему еду с ложки, когда переплатил в четыре раза, заставив ускорить дело о признании их опекунами маленьких Эйшилосов… Карлайл действительно его любил. Больше, чем папа.

А Эсми… Хорошая… в ней не умещалась ласка по отношению к ним обоим — и Эммету, и Эдварду. Она могла и зацеловать, и залюбить, заобнимать настолько, что становился зависимым.

Алексайо уже теперь, проведя едва четыре месяца с приемными родителями, не может представить себе прошлой жизни. Как можно существовать без объятий? Как можно не слышать коротких историй перед сном? Как можно не понимать, не ведать значения «любить» тех, кто прежде был чужим…

Эдвард обнимает маму и отца, не отстраняясь, и понимает, что на деле он боится всего одной вещи. Она же и его главный кошмар — что Каллены растают, оказавшись таким приятным и долгим, но сном, а он и Эммет опять окажутся на самом дне, в бараке Диаба, вместе с вареной рыбой и лошадьми… а его уже тошнит от запаха лошади…

— Давайте украсим все же эту елку, м-м? — зазывающе предлагает Эсми, ласково поцеловав лоб сына, — на тебе гирлянды, Эдди, на тебе шарики, Лайл. А когда наш Медвежонок проснется, — она с материнским обожанием, такой же силы, какое было обращено и к Эдварду, оглядывается на прикорнувшего Эммета, — он ознаменует начало праздника нашей верхушкой.

Карлайл одобрительно кивает, многозначительно взглянув на старшего сына, а Эдвард… он, утирая несвоевременные слезы, чувствует себя, наконец-то, дома.

Настолько же, насколько, похоже, желал Натос, забирая из магазина свой снежный шарик.

Их сотня.

Тысяча.

Миллион.

И все разные, яркие, необыкновенные. Произведение искусства.

Братья сидят на диване, устроившись между родителей и прижавшись каждый к их боку, завороженно глядя на сияющую в темноте елку. Опутанная не только обычными гирляндами и украшенная не одними лишь твердыми шишками, ель вместила на себя еще и электрическую составляющую праздника. Самые запоминающиеся украшения.

Это мгновенье волшебства и сказки, в которое с удовольствием погружают их родители, намечено перед сном. Тем самым, когда Эдвард и Эммет займут свои кровати напротив друг друга, а Карлайл и Эсми прикроют дверь, пожелав им доброй ночи и оставив гореть ночник в форме месяца. И вокруг ничего, никогда не будет напоминать о Сими и жестких соломенных подстилках.

— Это как звездочки… — восторженно протягивает Танатос, прижавшись щекой к маминому плечу, — много-много звездочек…

— На небосводе их тоже не счесть, — соглашается Карлайл, ответно притянув к себе старшего сына, — поэтому огни и ассоциируются со звездами…

— Ох уж мои астрономы-любители, — Эсми ласково посмеивается, погладив мужа по щеке, — не слушайте, зайчики, я сама расскажу вам, что это такое на самом деле.

Эммет, заинтригованный, вопросительно выгибается к маме.

Эдвард видит, и наверняка видят и Каллены, потому как лично присутствовали при окончании этой драки, шрам под подбородком младшего сына, ближе к горлу. Острый камень едва не ударил в самую чувствительную его часть… едва не убил.

И Эдварду становится прохладно. Он представляет себе, чего бы стоил этот «запуск», окажись более удачным, и незаметно морщится.

Но потом, в свете огоньков ели, прохлада сменяется радостью. За Эммета этим вечером — как никогда. Что не обязано больше это доброе, нежное создание спать на соломе, что не уговаривает он его поесть рыбы, дабы не умереть с голоду, что не нужно теперь искать вокруг пресную воду… Эммет заслужил такую семью. И, если ради этого стоило перетерпеть случившуюся драку, Эдвард отдает себе отчет, что поступил бы точно так же и снова, окажись у него шанс. Никто и никогда, наверное, не будет ему так же дорог, как Танатос. Как новые родители.

— Это — мечты, — тем временем докладывает Эсми, сев поудобнее и позволив сыну прильнуть к своей груди, упершись ладошками в плечи, — самые яркие, красные — те, что совсем скоро сбудутся. А зеленые — те, что уже сбылись.