АlshBetta - Успокой моё сердце [СИ]

Меня передергивает. В груди больно-больно стягивает железными цепями от вида Джерома в этот момент, при этих словах. Он не верит. Пытается, рвется не верить… но, ядовитым плющом забираясь прямо в душу, слова говорят сами за себя. Уверяют его.

И нет жальче, нет несчастнее мальчика, чем Джерри теперь. Он похож на человека, потерявшего не только смысл жизни, но и все остальное тоже. Все вместе — за секунду. Именно так смотрит человек, терзаемый неподъемным, недоступным для понимания тем, кто этого не испытал, горем.

— Мама, — с последней надеждой, сглатывая слезы, мальчик обращается ко мне. Плачет, — мамочка… мама…

Тихо-тихо, как шелест травы от легкого ветерка. Ему больше некого звать.

— Пока, Зеленоглазик, — с напускной грустью пробормотав это прежде, чем я умудряюсь открыть рот, Джеймс сдавливает курок. Дает Эдварду последние две секунды, чтобы показать, что стрелять нельзя. Снять маску его жульничества.

Но увидеть желаемое отчаянье и мольбу так и не удается. На лице Каллена не вздрагивает ни одна мышца.

— Настоящий мафиози, принцесса, — взглянув на меня, восхищенно сообщает мужчина, — такая тва…

Но договорить не успевает. Череда выстрелов, громкая и искрящаяся, появляясь из-за его спины, тут же попадет в цель.

Мертвое, мгновенно убитое от такого количества пуль тело падает вниз, с громким хлопком ударяясь об асфальт дороги.

Револьвер — тут же. Только тише.

За спиной Кашалота Джаспер. Без машины, без какого-либо транспорта. С пистолетом. С остервеневшим, в крайней степени яростным лицом.

Он его убил.

Мы стоим посреди дороги — и я, и Джерри — не в силах сдвинуться с места. Невероятность, быстрота случившегося, как в дешевом вестерне — поражает. Адреналин, бушующий в крови, мешает нормально дышать и адекватно воспринимать события.

Но как только хоть какое-то, даже самое малое осознание реальности возвращается, я подбегаю к малышу, притягиваю его к себе, обнимая так сильно, что в другое время, наверное, он закричал бы от боли от моих объятий.

— Джером, Джером… — бормочу, целуя бледный лобик, — маленький мой… любимый…

Безмолвно содрогаясь, неподвижно, будто бы не в состоянии шевелиться, мой малыш позволяет делать с собой все, что я хочу. Маленькие ладошки даже не поднимаются, чтобы ответно меня обнять.

Он все ещё в шоке. Он все ещё не может справиться.

— Я здесь, я с тобой, мы вместе, все вместе, видишь? Не бойся. Не бойся, все кончилось, — я говорю, говорю, говорю… и не могу остановиться. Джером молчит, но мне кажется, слова для него имеют коренное значение. Ему слишком страшно.

— Сыночек?.. — преобразившийся за долю секунды, вопрошающий, сменивший на тихий и мягкий тон вместо ядовитого и яростного, баритон звучит из-за моей спины. Всю гамму чувств, проникшую в него, невозможно передать никакими словами.

И при его звуке, при едином, самом первом звуке, что долетает до ушей, Джером, дернувшись, вырывается из моих рук, подаваясь назад с немым криком. Его трясет, личико бледное, а изогнувшиеся от ощутимой боли губки совсем белые. Он правда поверил. Каждому слову.

Каллен шумно сглатывает, сжав зубы.

— Он в порядке? — обращаясь ко мне с той умоляющей, отчаянной просьбой забыть то, что было сказано, не усомниться в их обладателе, малахиты блестят от соленой влаги.

Я понимаю, что речь идет о физическом плане. О моральном лучше промолчать…

— Да, — кое-как умудряюсь ответить без дрожи в голосе. Колени вполне недвусмысленно подгибаются, а вокруг почему-то становится очень жарко.

Эдвард заставляет себя сделать глубокий вдох, не позволив ничему изнутри вырваться наружу. Догадываюсь о том, что там затаилось и какой силой оно обладает. Джерому пока с подобным не справиться. Ему нужно время.

Ему снова нужно время…

— Тогда можно лететь. Мы вернемся в Чили.

Не думаю, что на это следует отвечать. А потому, просительно протянув руки к белокурому созданию, привлекаю его обратно к себе.

Все-таки огромное количество событий в нашей жизни происходит чересчур быстро, чтобы как следует запомнить их или подготовиться. Стремительные и моментальные, настигающие мгновенно и не отпускающие до самого конца, как вагончики, на миг застывающие в мертвой петле американских горок, события влекут нас за собой, не давая остановиться. А потом, когда приходит время, с громким визгом, с непонятным треском, с быстрым, доходящим до искр торможением, сообщают, что «все кончилось».