Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Может, когда-нибудь мы и скажем, что вот так заниматься любовью было интереснее, чем на приличной кровати, — заметила Тонка, — но я просто всю спину отбила.

Они поправили подушки, постелили простыню и одеяла, но уже ничем не укрылись, чтобы немного остыть.

— У нас с тобой все еще не так плохо, — удовлетворенно ответил Ротаридес. — Не так плохо, как я думал всю неделю…

— Что значит — плохо?

— Ну… почти так же, как в былые времена, когда я ходил к тебе в общежитие. Побыл бы еще… да Ротапринт уже объявляет по внутреннему радио: «Время посещений истекло!»

Тонка тихонько засмеялась в темноте:

— Ох уж этот Ротапринт… Нос красный, а как выпьет, похотливо облизывается… Постучит в дверь и кричит: «Спрячьте того парня! Я все вижу!» А у соседней двери: «У вас там никого нет? Вечно у вас беспорядок, надо будет доложить куда следует…» На самом-то деле ему самому хотелось забраться к девочкам, погреховодничать… Через полгода его выгнали, и поделом.

— Да, но потом ребятам приходилось лазать по водосточной трубе. И один сломал себе позвоночник…

— Ты-то ни разу не лазил…

— Это упрек?

— Конечно.

— Не говори таких вещей. Темно, мне не видно, смеешься ты или нет.

— А если не смеюсь? — поддразнивала Тонка.

Они притихли, из угла комнаты доносилось ровное дыхание Вило.

— Помнишь нашу первую перину? — спросила она.

— Ту, что под за́мком?

— Разумеется, другой у нас никогда и не было.

— Помню, там была еще целая груда орехов и груш на полу в громадной пустой комнате, что нам хотели сдать. И как я чуть не до слез расстроился, когда они заявили: «Только, знаете, при одном условии: супруги — да, но ребенок — ни в коем случае. Скажите, молодая пани, вы не беременны?»

— Ужасно я боялась эту женщину, какая она была строгая, ну просто каменная. Женщину беременностью не разжалобишь. Но на ее мужа слезы подействовали.

— И благодаря ему мы в совершенно пустую комнату притащили в узле нашу огромную перинищу.

— И она пролежала там без малого год, хотя мы там так и не жили… Как только мои слезы были забыты, она принялась обрабатывать своего супруга, пока в конце концов не убедила, какую обузу они взвалят на себя, если пустят супружескую пару с ребенком. Типичный добряк подкаблучник.

Они умолкли, и оба мысленно вернулись в ту ненастную ночь, когда переступили порог хорошо натопленного дома и им казалось, что они попали в какой-то сказочный дворец. Его владелец несколько раз повторил, что он рядовой член сельскохозяйственного кооператива и что дом этот он с помощью друзей построил всего за один сезон. Он с шумом распахивал перед ними одну за другой двери бесчисленных комнат, зато в детскую вошел на цыпочках и, нагнувшись над термостатом, проверил, поддерживается ли заданная температура… В холлах пришлось идти сквозь строй фикусов и рододендронов, ноги утопали в мягких коврах, над самой головой висели лампы под большими абажурами, кое-где валялись неубранные игрушки. В комнате, которую им предложили, был только голый паркет и одуряюще пахло фруктами.

— Тот дом выглядел ничуть не хуже, чем вот эта вилла через дорогу, — заключила Тонка. — По крайней мере теперь у нас есть представление о том, как люди живут, верно?

— А ты забыла, что тот разбогатевший сельский труженик долгое время сам снимал комнату?

— Знаю, знаю. Жена ночевала у него тайком, а если им хотелось помыться, надо было идти к хозяйке на кухню, потому что ванна стояла под столом. И жена, ради того чтобы жить с мужем под одной крышей, вынуждена была каждый день готовить старухе диетическую пищу, ведь у нее было заболевание желчного пузыря.

— Наши хозяева любили вспоминать о тех днях. А ты заметила, как они молодели при этих воспоминаниях?

— Им-то хорошо вспоминать, а у нас такого дома никогда не будет. Ты не член сельскохозяйственного кооператива, нет у тебя друзей строителей… Такой дом, наверное, обходится дороже всего на свете.

— Дороже всего на свете обходится зависть, — провозгласил Ротаридес. — Забыла наш старинный лозунг? Когда-то он даже висел у нас на стене: «Мы можем позволить себе все, кроме зависти. Зависть съедает нашу любовь».

— Праздники проходят быстро, — печально отозвалась Тонка. — А после праздника лозунги и транспаранты убирают. Самое трудное — жить в будни…

— Давай попробуем еще раз дать клятву, что не будем завидовать!

Но не успели они произнести заветную клятву, случилось такое, что у них все вылетело из головы: вдруг раздался леденящий душу утробный крик, напоминающий то звериный рев, то жалобный плач младенца. В первое мгновение Тонка метнулась было к кроватке Вило, но тут же сообразила, что загадочные звуки идут снаружи. Вопли с высочайшей ноты переходили в басовые, им вторил раскатистый хрип, вновь сменявшийся пронзительным многоголосьем в различных тональностях.