Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

И пошло, и пошло, пока пустые тарелки и бокалы не положили конец этому собеседованию, а в дверях Эва, подхватив Тонку под руку, шепнула:

— Как протекает наша операция?

— Не знаю, — озабоченно ответила шепотом Тонка, — но, кажется, я на это не гожусь.

— Только не сдавайся, держись. — Эва стиснула ей локоть. — Вот увидишь, он еще у нас вьюном завертится! Ты что, не помнишь, как бывало до замужества? Они из кожи вон лезут, лишь бы добиться своего. Вот тебе наглядный пример: Куки.

— Скажешь тоже! — шепнула Тонка. — Ведь он старик!

— Ну и что? Не будь дурой! При случае заставим его пригласить нас к нему на дачу, интересно, что ты потом скажешь! Возьми, почитаешь в трудную минуту… — Эва сунула ей в руки «Лисистрату» в переводе Мигалика [8] Войтех Мигалик (род. в 1926 г.) — словацкий поэт. .

— Ты пойми, я не из тех, кто способен на шантаж. Да еще такими методами. Я люблю его, Эва.

— Но-но, — подруга предостерегающе подняла палец, — а не кривишь ли ты малость душой да и себя заодно обманываешь? Ладно, можешь со мной не откровенничать, ступай…

И так далее, и так далее… Но еще раньше, как раз в ту минуту, когда зазвенели бокалы в честь Гавия Апиция и античных греков, а Ротаридес осторожно разложил инструменты, чтобы восстановить свой параллелепипед по проекту инженера Блоха, раздался звонок. Ротаридес бросился открывать, боясь, как бы не позвонили еще раз и не разбудили Вило, который беспокойно заворочался в кроватке.

За дверью стояла дворничиха, женщина таких внушительных объемов, каких Ротаридесам было не достичь, даже влезь они оба в одно платье, а рядом с ней — неизвестная личность столь субтильная и неприметная, что Ротаридес сперва ее и не разглядел.

— Вы ведь хотели бы поменять квартиру, верно? — тоненький голосок дворничихи как-то странно не вязался с ее мощными телесами, вид которых явно доказывал, что она едва ли довольствуется только эстетической стороной хлеба насущного.

— Да, — кивнул Ротаридес, насторожившись.

— Ну вот, можете договариваться, — продолжала дворничиха. — Это пани Траутенбергерова. — Ротаридес только теперь заметил старушку. — Пришла ко мне, не знаю ли я, дескать, кто хотел бы поменять меньшую квартиру на большую. Я сразу подумала о вас. У пани Траутенбергеровой трехкомнатная квартира тут по соседству, на Лососевой…

У Ротаридеса сердце забилось сильнее, как случалось уже не раз, вернее, не совсем так: до сих пор он или Тонка сами звонили в чужие дома, а если кто-нибудь и заглядывал к ним, то не иначе как по объявлению или по их личному приглашению. В первый раз человек пришел по своей воле, по собственному почину. Значит, она хочет или даже вынуждена меняться, и при этой мысли надежда, естественно, росла с головокружительной быстротой.

— Почему она меняет трехкомнатную квартиру? — спросил он деловитым и чуть ли не безразличным тоном, но на самом-то деле взволнованный до глубины души.

— Национальный комитет вынес постановление, — объясняла дворничиха, в то время как старушка по-прежнему с безучастным видом скромно переминалась с ноги на ногу. — Если сама не найдет поменьше, то ее выселят в официальном порядке. Понимаете, излишки площади…

Ротаридес почувствовал слабость, его даже бросило в жар. Господи боже, мелькнула мысль, неужели счастье все-таки нам улыбнется? Быстро овладев собой, он осторожно протянул старушке руку, словно боялся, что она исчезнет, как мираж.

— Заходите, пожалуйста, поговорим…

— Верно, поговорите, авось и сладитесь. — Дворничиха покивала сразу двумя подбородками, заговорщически подмигнув Ротаридесу маленькими живыми глазками.

В прихожей он помог старушке снять пальто; на миг она вроде бы заколебалась, словно заподозрив, что незнакомец может отнять у нее эту пахнущую старьем, сплошь вытертую коричневую драповую ветошь в разноцветных разводах. Войдя следом за ней в комнату, он быстро, но внимательно оглядел старуху. Платье на ней давно утратило прежний цвет, равно как и оттенок.

Стоя сзади, он видел ее длинную, согнутую дугой спину; если бы старость, ревматизм или застарелая привычка позволили бы разогнуться, она была бы никак не ниже его ростом. На левую ногу она немного прихрамывала.

Он с улыбкой предложил ей сесть, сгорая в душе от нетерпения.

Старуха пристроилась на самый краешек дивана, как посетитель, не желающий рассиживаться, как незваный и не ко времени гость. Скрестила ноги в пестрых шерстяных гольфах грубой вязки, руки сложила на коленях ладонями вверх. Кургузое, мышиного цвета платье и короткие рукава еще больше подчеркивали ее длинные, костистые руки и ноги, ее угловатость, все тело ее казалось окаменевшим. Столкнуться с ней — все равно что напороться на угол стола, невольно подумалось Ротаридесу. Но самое странное впечатление производила ее кожа. На узком лице, на шее и даже на руках она матово блестела, как воск, местами отливая синевой, словно у чисто вымытых и подрумяненных покойников; почти без морщин, но сухая и прозрачная, словно препарированная пленка без признаков жира. Редкие волосы, собранные сзади, были не седые, не каштановые — скорее, цвета ядра грецких орехов, долго валявшихся под деревом на ветру и в ненастье. Губы едва намечены, зато нос занимал главенствующее положение на лице, огромный, горбатый и до того крючковатый, что по праву мог считаться самым орлиным из всех носов, какие Ротаридесу приходилось когда-либо видеть. На глаза, такого же неопределенного цвета, что и платье, она иногда опускала ресницы, которые, казалось, при первом же резком взмахе рассыплются, как истлевшая бумага. Определить возраст старухи было непросто, страшно даже подумать, сколько ей могло быть лет, но наверняка очень много.