Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Что это значит? — проворчал неприветливый голос. — Почему именно день?

— Разве вам никогда не хотелось бы, чтоб поскорее рассвело? — тихо заметила старушка, которая ростом своим напоминала лилипутку. Марушкин обычно встречал ее по утрам, и не иначе как с повозкой, груженной цветами, — она направлялась на рынок. Груда цветов спозаранку всякий раз вызывала в нем удивление, как если бы к рабочему комбинезону прицепили праздничный галстук.

— Иногда мне кажется, что я уже не доживу до утра. Но с восходом все дурное проходит, утихает и боль.

— А он умер утром, — сказал незнакомый парень лет двадцати, который выглядел так, будто только вчера начал бриться. — Тот официант с инфарктом, что лежал рядом со мной. Я как сейчас вижу его пятки. Совершенно желтые. У покойников пятки всегда желтые, как у завзятых курильщиков пальцы. Я точно представил себе, какая у него кожа, словно сам когда-то ее надрезал…

— Да перестаньте вы! — раздался вдруг сильный мужской голос, и Марушкин увидел, как сквозь толпу пробирается дворник, которого все жильцы дома потихоньку поругивали за то, что он плохо заботится о порядке и не очень-то печется об исполнении служебных обязанностей. Дворник наклонился к девочке, а в руках держал что-то желтое. — Вот, смотри! Представь себе, что это наша Земля… Земля такая же круглая. А где-то тут находится Солнце…

— Апельсин это, — ткнула девчушка пальчиком перед собой.

— Верно, апельсин, но ты представь себе, что это наша Земля…

— Ну вы даете! — злобно сказал парень. — Апельсин — Земля, черное все равно что белое. Ложь — то же, что и правда! А если без дураков, то это — грейпфрут!

— Так где бывает день, когда сюда приходит ночь? — почти с отчаянием в голосе спросила девочка. На миг показалось, что все собравшиеся здесь страшно растерялись.

А Марушкину припомнился т о т участок трассы, и было это по пути т у д а, было там о д н о т а к о е м е с т о. И как на обратной дороге темнело между Пуховом и Новым Местом, там всегда начинался день.

— Растут там три старых дерева, — проговорил он среди напряженной тишины и почувствовал, как на него с надеждой воззрились воспаленные детские глаза, — то ли буки, то ли грабы… Один во какой высокий… А чуть поодаль скала, похожая на перевернутый сапог, с одной стороны абсолютно голая. Потом начинаются луга, промелькнет деревушка, но где-то далеко, совсем укрытая в траве… Знаешь, день там длинный-предлинный, и если весь его объять…

— И там всегда так?

— Всегда! — ответил он уверенно.

Девчушка радостно всплеснула ручками и аж подскочила на попке.

— Возьмешь меня с собой?

— Возьму! — ответил Марушкин, и в голове у него стало удивительно ясно, открылся горизонт, у которого лежали-полеживали две девицы — стальные рельсы, железнодорожная колея.

— Ура! Ты мой! — воскликнула девочка и протянула прямо к его лицу посеребренные матовым светом ручки.

— Почему я твой?

— Потому что я твоя Марушка! — ликующе завопила девчушка.

Он почувствовал вдруг, как к горлу подступило что-то горячее, как задрожала нижняя губа и глаза наполнила мягкая, прозрачная и какая-то ватная влага… И это было тем более странно, что Марушкин добрых тридцать лет не плакал и эти слезы — как теперь уже знал наверняка — приберегал для иного, черного дня своей будущей жизни. Оборотившись к стене, он боролся с неодолимым желанием свернуться у деревянной кровати и остаться там, как верный пес, который нашел наконец своего хозяина, или как некто, кто нашел удивительный смысл в том бессмысленном имени, которое, нимало не задумываясь, носил все прожитые годы.

Его с признательностью похлопывали по плечу. Он следил, как фигуры вокруг убывают, как они исчезают и расплываются во тьме, а его обступает вялая и такая томительная тишина. И вот все было кончено. Но Марушкин несказанно обрадовался бы, будь в его власти вернуть все к исходному, хотя бы к той минуте, когда он впервые сел в кабину своего локомотива и ничего в его жизни еще не начало повторяться. Он вышел из квартиры и по лестнице поднялся к себе. Жена его по-прежнему спала. Ложиться он не стал. Потихоньку одевался, собирая то, что можно было найти с ходу. Он понимал: утром вообще немыслимо было что-либо принимать за сон, если б не знал, не вспомнил вдруг, что девчушку, которая безутешно плакала там ночью, из окна окликали:

— Да перестань ты, наконец, Иветка!

Перевод Л. Новогрудской.