Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Это напоминает мне известную невозможность: выйти из себя, взять себя за шиворот и вытащить из болота, как постороннее тонущее существо. Поначалу кажется, что держишь себя крепко и уверенно, но стоит присмотреться, углубиться, и делаешься все более расплывчатым, неопределенным, туманным, пока совсем не растаешь и не утечешь между пальцев, как джинн, возвращающийся в бутылку, которая есть ты сам… История этого волшебного эффекта насчитывает у меня не один год. Когда я был маленький, я иногда по ночам представлял себе, что мое тело и сознание принадлежат кому-то другому. И вот однажды так и случилось. Комично скрючившись, приоткрыв рот, лежал я и с любопытством смотрел сам на себя и радовался способности человека становиться двуединым. Как это может быть? — спрашивал я. Только потом я понял, что мое сознание действительно в значительной мере не принадлежит мне, что это дар, исходящий от окружения, от людей, которые в чем-то подали мне совет, чему-то меня научили. Если оно не возвращается к ним, не воздает им — это признак скудости. Одиночества. Это я хорошо знаю, но я знаю и то, что тупик имеет не только тупой конец — в нем есть протяженность и ширина — и множество особенностей, которые следует основательно изучить.

И еще одну вещь я хочу напомнить тебе, отец. Помнишь ли, как ты мне однажды сказал, что единственный враг человека — это сам человек? Что когда-нибудь я сам себе стану врагом? У меня тогда было одно удивительное увлечение. Я ложился лицом вниз в зарослях диких трав в дальнем углу сада, который ты тогда еще пестовал и лелеял. Из этой позиции все смотрелось по-иному: наш дом казался мне жилищем гномов, сравнимым с одним кустистым стеблем мяты или пустырника, зеленая лужайка раскинулась от края и до края, наполненная жизнью больших и мудрых существ: муравьев, блошек, паучков, кузнечиков… В их бессознательных, отрывистых движениях я искал следы целенаправленного усилия, придумывал им таинственные приключения, кровопролитные деяния, битвы и заслуженные победы. Страна гигантских трав охотно разыгрывала спектакли по моим сценариям… пока однажды не преподнесла мне сюрприз. Из расщелины в сухой почве вылетел вдруг рой крошечных крылатых мошек. Одна, пять, сто, целая тьма их была извергнута в воздух утробой земли, они опустились на мое лицо, будто на незнакомую планету. Чуть ли не три зараз влетели мне в глаз, в глазу защипало, хотя я, зажмурившись, раздавил их веком и выгнал вон слезами. Испытывая гнев суверенного владыки, я стал истреблять и прочих, как только они оставляли свое подземное убежище, и успокоился лишь тогда, когда изничтожил их всех до последней и они перестали вылетать. Вечером, когда я раздевался у себя в комнате, несколько мошек вылетело из-за отворотов рубашки, которую я устало стаскивал с себя: им удалось спастись в хранительном теплом полумраке. А на другой день уже сотни маленьких крылатых созданий вылетели из ямки навстречу летнему солнцу, и мои потные руки понапрасну учиняли геноцид. Когда на третий день поднялся новый рой и я уже сидел в полном бездействии, поджав коленки к подбородку, передо мною вдруг возник ты — с проясненным лицом и в разговорчивом настроении. Я сказал, что мошки малы и совсем не умеют защищаться, но зато их столько, что никто не в силах их истребить. То же самое с муравьями, мухами, мышами… Природа защищает их тем, что создает очень много. А людей разве мало? — спросил ты. Знаешь, сколько людей живет на земле? Знаю, сказал я, но это не потому, что они слабы и не умеют защищаться. Какого врага может иметь человек, самый сильный из всех существ? Твоего ответа, произнесенного с иронией, недоступной детскому пониманию, я, наверное, не понял. Мне вдруг стало ужасно жалко всех мной убитых мошек, и я тихонько заплакал. А ты долго еще ругался, говорил, что я читаю вредные книжки, мне не по возрасту, и у меня буйно играет фантазия. Под конец ты погладил меня по голове. Разве ты не видишь? Ведь я пошутил.

На третий день после моей трагикомической аварии мне приснился противный больничный сон. Я был одурманен лекарствами, но сквозь этот дурман все равно проступала боль, и снилось мне, будто я хирург и собираюсь оперировать кого-то без очков.

— Не бойтесь, — с ледяным спокойствием отметаю я чьи-то сомнения. — Когда речь идет о жизни, я могу обойтись и без них.

Я нажал пальцами на глазные яблоки, подошел к зеркалу и поглядел на себя. У меня возникло ощущение, что зрение можно напрячь так же, как напрягают мускулы: по собственной воле усиливать его и расслаблять. Я смотрю вокруг себя, и в самом деле: изображение отчетливое, резкое, только белые фигуры передо мной колышутся, вытягиваются и искривляются, словно исполняют танец живота, и стены, пол и операционный стол ритмично движутся и деформируются, будто кто-то зловредный подменил мне в глазах хрусталики. Но я не реагирую на это, мной овладела поразительная смелость и легкость мыслей. Из глубины операционной мне навстречу, приплясывая, плывут смешные головы в белых масках, как белоснежные редиски, выдернутые из жирной почвы. Мне тоже завязывают маску, натягивают перчатки. Я держу в руках скальпель и вижу, как он изгибается и вытягивается, приобретая форму турецкой сабли. Овальный вырез в простыне открывает небольшой участок тела пациента. Я энергично делаю надрез, другой, третий, и вдруг… Под кожей нет и следа крови, там нет ни связок, ни жира, ни мышц — ничего, и вместо пульсирующих внутренностей наружу лезет мешанина из проводов, пружин, сопротивлений, шестеренок — потроха машины, чрево робота. Скальпель выпал у меня из руки, я с испугом поднял взгляд на белые головы вокруг меня. Я не увидел, а только угадал их смех под нейтральной белизной масок: шутка удалась на славу. Одни удлиненные, другие сплющенные, покалеченные шары, изуродованные головы вымерших чудищ. Я раздвинул их плечами и выбежал из операционной. Скорей из этой ловушки, пока сверху не упала железная дверца. Перспектива обманчива, бесконечный коридор делается все у́же, воздух вокруг тяжелеет. Внезапно на дороге возникает препятствие. Игорь! «Ходу нет, Лукаш, мой дорогой! От меня не уйдешь!»