Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

В душевной неурядице Ротаридеса отчасти была повинна и Тонка, она как раз устроилась спать на их комбинированном ложе, лежала с закрытыми глазами и с раздражением пыталась отогнать от себя тревогу, что рядом кого-то недостает, а тревога эта, кружа, возвращалась к ней вновь и вновь, как зудение комара, и гнала от нее сон.

— Минутку! — вскричала Нагайова, отчаявшись дождаться от Ротаридеса продолжения монолога, и опять проворно выпрыгнула из кресла. — Ладно, как-нибудь сочтемся… Да вы налейте себе, не стесняйтесь!

Она отсутствовала дольше, чем в прошлый раз, а он потихоньку потягивал вино, от нечего делать озираясь вокруг, и тут впервые в поле его зрения попала подставка для газет, стоявшая между пальмой и камином, замаячили заголовки, одному из которых суждено было завладеть им настолько, что он мгновенно выбросил красавицу Нагайову из головы, да и вообще поставил на ней крест.

Вернулась она тем же быстрым, твердым и решительным шагом, держа руки за спиной и улыбаясь немного загадочно, потом, выбросив вперед ладони, протянула ему три золотисто-желтых апельсина.

Ротаридес вскочил, чуть не опрокинув бокал.

— Давайте поделим, — засмеялась она жемчужным смехом, явно довольная произведенным ею эффектом. — Три вам и три мне! Фифти-фифти.

— Ни в коем случае, — отстранялся он.

Она обошла стол и принялась совать ему в руки дары тропиков. Отступать Ротаридесу было некуда, да и где гарантия, что она не последует за ним; апельсины же были слишком малы, вместе с ними ему пришлось взять в руки ее ладони. Но какая поразительная уверенность, что перед ней невозможно устоять!

Если бы их лица были из фарфора, они запотели бы от их дыхания; если бы окружающая тишина могла быть еще полнее, Ротаридеса выдало бы его сердце — нет, не биение, что слишком банально, а то, что у врачей зовется аритмией, когда врач со стетоскопом, вслушавшись, делает серьезное лицо и мысленно предрекает пациенту, что ему грозит со временем болезнь сердца; если бы западногерманская косметика была чуть более высокого качества, чем заверяет рекламная молва, ноздри у него затрепетали бы от молочно-персикового аромата, в сознании Ротаридеса он, возможно, слился бы с благоуханием маминого «птичьего молока» — ванильного молочного крема со взбитыми сливками, — и он не удержался бы, вскарабкался на нижнюю полку и на цыпочках принялся бы черпать из посудины лакомство, еще только поставленное остужаться, и на губах у него еще долго держалась бы память о сладкой пене.

Он спросил с пересохшим горлом:

— Почему же вы все-таки вышли за… профессора?

Казалось, вздох сорвал паутину, невидимый паук упал на пол и беспомощно перебирал членистыми ножками. И снова Нагайова сидела напротив него, вертела в руках тоненькую ножку бокала, а апельсины лежали посреди стола как нейтральная полоса.

— Лучше я расскажу вам о зависти… нет, не о той, не о вашей, которую можно сравнить с бабочкой, порхающей между ненавистью и любовью…

Он сделал рукой неопределенно-отклоняющий жест.

— Послушайте, что вас ждет, когда у вас есть такой дом. Придет бывшая однокурсница, которая года два-три назад вылетела из института, осмотрит каждый уголок и в заключение презрительно процедит сквозь зубы: «Подумаешь, я тоже могла жить в таком доме! Не знаю, сказать ли тебе, раз уж Нагай твой муж…» Можете не сомневаться, ей этого-то больше всего и хотелось, собственно, она и пришла лишь затем, чтобы сказать мне… «Знаешь, твой старикан, еще когда я училась в институте, недели за две до экзамена по основному предмету пригласил меня в «Тюльпан» на чашечку кофе, чашечка кофе незаметно обернулась коньяком, сидим, болтаем, и вдруг он говорит: «Ольга, вообразите себе вот какую картину. В пятницу, около трех, вы стоите на шоссе в Сенец и голосуете. Одна из машин останавливается, это коричневая «эмбечка», а за рулем сижу я. Вы садитесь, и мы оба проводим чудесный уик-энд на моей даче…» Я так и обомлела, потом спрашиваю: «Вы отдаете себе отчет, пан профессор, когда и в какой момент вы мне это предлагаете?» Он притворился невинным младенцем! «А в какой, Олинка, в какой?» — «Да ведь через две недели мне сдавать вам экзамен, да еще по главному предмету, да еще без права пересдачи!» — «Ну, Олинка, вы можете быть уверены, что сдадите…» — «Я в этом вовсе не уверена, пан профессор, я, видите ли, не могу себе представить, будто в пятницу в три часа я стою и голосую на сенецком шоссе и ради меня останавливается коричневая «эмбечка»…» Так-то, дорогая моя, через две недели я провалилась у него на экзамене, а заодно и вылетела из института… Как видишь, — заключила моя подружка, — я тоже могла бы жить в этом доме. Ты ведь не отвергла предложение, если не ошибаюсь?»