Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

На дверях соседней квартиры глухо чмокнула обивка, кто-то старательно вытирал ноги у порога.

— Я положила вам новую циновку, — раздался за дверью голос Рошкованиовой, и Ротаридес вздрогнул, словно обращались к нему. И только потом догадался, что слова эти обращены были к Твароговой.

— Площадку целиком мыть не буду, — проговорила она, чуть понизив голос, но все же достаточно громко, чтобы ему было слышно. — Этим… этим мыть не стану!

— Если ваша воспитанница, — сказала Тварогова, — когда приедет, надумает купить что-нибудь в Венгрию, какое-нибудь красивое платье, пришлите ее ко мне, моя дочь…

— В городе есть в продаже яйца? — пронзительным голосом перебила их разговор Куцбелова.

Наступила тишина, словно собеседницы за дверью не сразу пришли в себя от изумления, потом Рошкованиова заорала на свой обычный манер — тоном пастуха, сгоняющего непослушное стадо:

— Не запирайтесь, бабка!

Ротаридес быстро ушел в комнату и захлопнул за собой дверь…

— Вот и все события на сегодня, — закончил свой рассказ Ротаридес и посмотрел на Тонку сквозь густой полумрак, который слегка рассеивался от ночника, прикрытого газетой. — Если, конечно, не считать событием тот факт, что Вило съел сто граммов ветчины без единой крошки хлеба и что в его лексиконе появилось число восемь. Да, а как прошло чествование?

— Хуже некуда, — ответила Тонка, которая и вправду почувствовала себя неважно: во рту пересохло, от кислого вина у нее началась изжога.

Она налила в кухне стакан воды, но, залпом выпив, особенно резко ощутила в ней привкус хлора.

— Этой… как ее… Нагайовой надо было показать, как ее девчонка искусала Вило. И Карасковой я выложу все, что думаю. Раз уж мне известно, кто там шкодит, я сама прослежу.

— А ты часом немножко не выпила, а? — спросил Ротаридес, выделив голосом последнее слово.

— Ну и что? Раз в году могу себе позволить.

— А что с рукописью? Ты ее уже перепечатала?

— Нет, — пренебрежительно отмахнулась Тонка. — Мне вообще неохота печатать. Неужели из-за нескольких крон я должна портить зрение? После вчерашнего я еле разогнулась, до того болела поясница.

— Разве я тебя заставляю? Я уже говорил тебе…

— Ужасно хочется апельсина, — перебила она мужа. — Ты не купил апельсинов?

— Нет.

— Мальчику необходимы витамины, надо было купить.

— Сейчас мало фруктов. Как только в магазине что-нибудь появится, тут же расхватывают.

— Но ты наверняка даже не посмотрел, вдруг в Вязниках были. Разумеется… ты же шел по следу этой прекрасной дамы! Что это тебе вообще взбрело в голову? До того она тебе приглянулась?

— Давай не будем ссориться, — устало попросил Ротаридес. — Мы с тобой хуже, чем эти две старухи…

— Хуже? Но они вовсе не ссорятся, — воскликнула Тонка, — ты же сам говорил, что они помирились!

— Давай и мы помиримся, — предложил Ротаридес и, притянув Тонку за руку, неловко пытался ее обнять.

— И тебе следовало бы выпить, — увернулась она. — Мне бы легче было с тобой разговаривать. Нет… я не пьяная, не думай. Я просто притворяюсь пьяной, даже сама не знаю зачем…

— Ужасно хочется апельсина, — прошептала она ему в ухо, когда они уже лежали в своей сборной постели, а в кухне завел свою колыбельную песню компрессор холодильника.

— Завтра обегаю весь город и куплю… — шепотом же сказал Ротаридес.

— Мужским обещаниям в постели грош цена, — вздохнула она.

— Ну перестань дуться. — Ротаридес склонился над ней, коснулся губами ее подбородка.

В ушах у нее раздался насмешливый возглас Панчака: «Старшая карта берет!» Послышалось, как он смеется при расставании, заливается гомерическим хохотом глупого, пошлого мужика, который заглянул за занавеску и застиг женщину за каким-нибудь интимным занятием. Тонка так и застыла, по коже пошли мурашки.

— Нет, сегодня не хочу. — Она в ужасе отодвинулась, невольно подумав при этом: «Вот бы порадовалась Эва, узнав, как я воплощаю в жизнь ее план!»

Он обиженно перевернулся на спину, но на смену обиде тут же пришло полнейшее равнодушие, сознание, что, в сущности, самое легкое — вообще ничего не делать, ничего не добиваться.

— Что с нами происходит, Тонка? — спросил он. — Можешь ты мне объяснить… Что, если это просто какая-то дурацкая… лень?

— Лень, — машинально повторила она. — Мы ленимся чувствовать… Во всем мире ленятся чувствовать…

— Когда у нас дома ссорились, дед, бывало, спрашивал: «Скажите мне, вы, умники, как же могут совершенно чужие люди столковаться о политике, если вы не в состоянии поладить в собственной семье?» Иногда я думаю, что все стало наоборот: дома человек распоясывается, обижает правого и виноватого, а на улице или на работе изображает из себя ангела, этакую ходячую добродетель… будто люди даже не сознают, что это и есть их собственная жизнь, будто они считают, что пока это еще чья-то чужая, а вот потом начнется их собственная… Всё видят поверхностно, как при дефекте зрения, но ведь жизнь на самом деле имеет и свою глубину, и на одно измерение больше!