Даниэль Рондо - Механика хаоса

К полуночи ситуация не разрешилась. TF1 и CNN показывали двор школы – пустой и темный. Юпитеры выключили. Журналистов попросили надеть бронежилеты. Полицейские вели себя все более нервно. От здания к зданию перебегали группы вооруженных солдат.

В 2 часа ночи к школе разными маршрутами подъехали два кортежа бронированных машин. Через 20 минут телевизионщики снова включили юпитеры и расставили микрофоны и пюпитр.

В 3 часа ночи из главного здания показалась странная процессия, которая пересекла двор и остановилась посередине. Женщина в хиджабе толкала в спину трех мужчин, в том числе одного в генеральской форме, держа их под прицелом. За ней шагал молодой бородатый мужчина – высокого роста, худощавый. На лбу у него была повязана бандана с эмблемой ИГИЛ, из-за чего он слегка смахивал на поп-звезду 1970-х. Репортажи двух каналов, присутствующих на месте событий, подхватили телекомпании всего мира. В Нью-Йорке было 22 часа, в Пекине – 9 утра следующего дня. Женщина, продолжавшая держать на мушке заложников, и ее сообщник приблизились к микрофонам. Камеры показали ее лицо крупным планом. Она была красива, с бледной, почти прозрачной кожей. Искусно подведенные глаза, казалось, стремились выпрыгнуть за пределы белого муслинового платка, закрывавшего часть ее лица. Мужчина, одетый в черное, положил на пюпитр несколько листков бумаги, затем тронул женщину за плечо, назвал ее и свое имя и произнес: «Мы принесли клятву верности нашему вождю. Мы – воины джихада». Он смотрел в камеру с поразительным спокойствием. Чтение текста он начал с ритуальной фразы: «Салам алейкум! Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – Посланник Его!» Затем продолжил: «Я приветствую своих братьев, которые все еще сражаются на крыше тюрьмы во Флёри-Мерожисе, и требую, чтобы нечестивые французские власти предоставили им самолет и организовали переброску федаинов в Ливию…» Камера снимала его, но в кадр попали и стоящие справа Сурия и заложники, чьи плохо освещенные (скорее всего, намеренно) лица были неразличимы. Уверенный, громкий, пронзительный, хоть и не истеричный голос Сами снова прорезал ночную тишину: «Нет Бога, кроме Аллаха…»

Он умолк на полуслове. Словно что-то щелкнуло у него в голове, замутнив сознание. Микрофон ловил его учащенное дыхание. В этот момент на другой стороне двора вспыхнул, погас и снова вспыхнул прожектор, осветив небольшую группу людей. Сами тихо произнес что-то – вернее, не столько произнес, сколько издал некий звук, – и его лицо скривилось в гримасе. Он узнал в толпе своего отца, старика Бухадибу, за которым Брюно, Гарри и Гримо в сопровождении полицейского психолога специально съездили в Большой Пирог и не без труда убедили его поговорить с сыном.

Лучи прожекторов вырвали из тьмы худощавую фигуру бывшего рабочего из Торбея и его угловатое лицо. Яркий свет заострил его черты и подчеркнул белизну его бровей и бороды. Позже Гарри, который посвятит ему песню, скажет, что он стал похож на персонажа из романа Виктора Гюго. На нем были традиционные шаровары и синяя куртка строителя, на голове – праздничная каракулевая шапка. Рядом с ним стоял упитанный плешивый мужчина в костюме с галстуком. Его придерживали под руки два полицейских, потому что у него подгибались ноги. Это был бретонский аптекарь, отец Эммы Сен-Ком.

Шибани, опираясь на палку, сделал мучительный шаг вперед. Свет прожекторов слепил его, и он двигался наугад, неуверенной походкой. Еще не остановившись, он заговорил с сыном. К его куртке был прикреплен беспроводной микрофон. Его искаженный от волнения голос эхом отдавался от стен окружающих зданий:

– Сами, сынок! Умоляю тебя! Именем наших предков, именем нашей родины – Алжира, именем Аллаха Всемилостивого, именем Франции, которая приняла нас и вырастила тебя…

Сами окинул отца злобным взглядом. Сурия наклонилась к Сами и что-то шепнула ему на ухо.

– Прочь отсюда! Убирайся! – рявкнул тот, словно видел перед собой демона.

– Сами, – продолжал старик, – ты – мой лучший сын, ты – моя гордость…

Теперь он остался один. Круг света отсек его от толпы, оставшейся в двух-трех метрах позади. Лишенный поддержки, он с трудом передвигал ноги. Миллионы телезрителей слышали стук его палки по камням мостовой, усиленный микрофоном: «Тук, тук, тук-тук…» Он сделал шаг к сыну, затем еще один. Тем, кто сидел перед экранами телевизоров, казалось, что они смотрят фильм в замедленной съемке. Старик раскинул руки, выронив палку, приложил одну руку к груди – там, где билось сердце, – и пошатнулся. Вдобавок к вечерней сырости поднялся ветер, и старика охватила дрожь. Он сделал еще шаг. Его старческий безгубый рот сжался, но он сделал над собой усилие и снова заговорил надтреснутым, хрипловатым, с присвистом голосом. Он уже не говорил, а кричал: