Елена Колина - Я не ангел [litres]

Я зашел в Katz’s Deli, случайно оказался рядом и зашел за малосольными огурцами, мои сотрудники любят русскую еду. И если бы подруга Беаты, поклонница Вуди Аллена, не привела Беату туда же в надежде, что Вуди Аллен зайдет в Katz’s Deli за своим любимым сэндвичем с пастромой… В общем, если бы мои сотрудники не любили малосольные огурцы, а Вуди Аллен сэндвичи с пастромой, у меня бы и мысли не возникло лететь в Петербург.

У кассы кто-то рядом позвал: «Беата!», я оглянулся, отреагировав на редкое имя. Странно, но я сразу ее узнал, уже через долю секунды сквозь взрослые черты проступила, как переводная картинка, та веселая девочка, то же милое уютное личико. И взгляд был тот же, царапающий и гладящий одновременно. Она меня не узнала.

Я напомнил: «давным-давно, Ленинград, Эмма», и Беата ойкнула по-детски, обняла меня (очень трогательно) и закричала: «Ты такой красивый ! Ты такой красивый! Ты такой красивый !» Она повторила это три раза, не меньше.

Конечно, я спросил, как поживает Эмма, сказал, что ничего не знаю о ней вот уже семнадцать лет. Беата со всей своей непосредственностью, которую я тут же вспомнил, воскликнула: «Вот же ешкин кот, ты что, ее бросил?!»

Ну, вот тебе и ешкин кот. Никого я не бросал.

Я не бросал!

Оказывается, семнадцать лет назад Беата написала мне, что моя сестра Эмма находится в тяжелом состоянии, возможно, сошла с ума. Глеб погиб, она осталась с двумя детьми, инвалидом отцом (между прочим, он и мой отец), взбалмошной матерью, беременная третьим ребенком. Но я не получил это письмо.

Как любит говорить Катя, ненавидящая любые просьбы, «письма, в котором вы просили денег, я не получал», но я действительно не получил это письмо.

«Я точно помню, что написала… Может, забыла отправить? Я как почта России: то забуду, то перепутаю…» – улыбнулась Беата.

Очевидно, она забыла отправить письмо. Я не винил Беату за ее легкомыслие. Мы все склонны к фундаментальной ошибке атрибуции: в сложных ситуациях обвиняем других людей, не себя. Но дело всегда в нас самих.

В последнем письме, которое я получил от Эммы, она писала, что Глеб стал много зарабатывать и у их семьи наступила новая жизнь. Я ответил, затем написал еще раз, теперь я понимаю – мои письма приходили уже после гибели Глеба, скорее всего Эмма их даже не видела.

…Эмма не отвечала. Как я мог это понять, что думать? Я не знаю, что обычно думают люди, когда к ним не приходят на свидание, не отвечают на их письма. Возможно, они спокойно выясняют, что случилось, а не впадают в уныние и ужас, что ими пренебрегают, что они больше не нужны. Но я-то впадаю в уныние… и в ужас. Я решил, что новая благополучная жизнь закрутила Эмму и в этой новой жизни она во мне не нуждается. Это все моя всегдашняя неуверенность в себе: я ведь рос с мыслью, что не нужен этой семье, ни отцу, ни сестре. Я не мог писать, звонить, добиваться ответа. Не мог добиваться ее привязанности.

Это был, как сказал мой психотерапевт, сильнейший травматический опыт. Я решил, что во мне есть какая-то психологическая непривлекательность, которая мешает любить меня и поддерживать со мной близкие отношения. Что работа поглотила все мои душевные возможности, не оставив места для других чувств. Не понимаю, как в других людей вмещаются работа и любовь?.. Сам я как шкаф, в котором всего одна полка, и она полностью занята работой. Но все же иногда я говорил себе: «Я мог бы любить Эмму».

Но почему Эмма больше не написала? Думаю, дело было так: Беата сказала ей, что сообщила мне о гибели Глеба, и Эмма ждала, что я примчусь, помогу… Она решила, что я не откликнулся, испугался, не пожелал взять на себя ответственность. Эмма, она же гордая… Не захотела напоминать о себе, вынуждать меня помогать. …О господи, какой стыд, ведь все это время моя сестра думала, что я пропал, чтобы не помогать ей!.. А Беата просто не отправила письмо!.. Я должен был настаивать – звонить, добиваться ответа, а вместо этого я сидел и лелеял свои комплексы! Из-за меня, из-за моих комплексов Эмма нуждалась, мой отец умер в нищете… Не из-за небрежности Беаты, а из-за меня!

– Да что ты так разволновался, все выжили, и она как-нибудь выжила… – сказала Беата, и я почувствовал большую благодарность за то, что она понимает меня и успокаивает. Я ведь к этому не привык. Я привык, что меня обвиняют.

– Како-ой ты… Ты такой американский, такой худой, такой красивый… ты очень красивый, – повторяла Беата. Мне показалось, что она не шутила. И тут со мной произошло то, что называется дежавю, когда что-то неопределенное – слово, звук, запах – внезапно вызывает к жизни тех нас, которыми мы были когда-то. Со мной это иногда происходит во сне: во сне я опять чувствую себя «гасиэбуло», меня кормит Нино бэбо, я не хочу есть, но послушно ем от любви к ней.