Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь - Исповедь

— Ты и тебе подобные работать не хотят, — зарычал он. — саботажем занимаетесь! А я хотел дать вам дополнительную пайку за работу в трудных погодных условиях…

Он, видно, намеревался произнести целую речь, но я прервал его:

— Подавитесь вы своим хлебом!

Охранники схватили меня и в одних кальсонах швырнули в карцер. Я успел только плюнуть в гнусную харю майора. Моему примеру последовали и другие, так что и их загнали голыми в камеры. По всему лагерю шла молва о "чертовой дюжине”. Боюсь, что немецкие лагеря и тюрьмы нашему карцеру и в подметки не годились. Камера, примерно, 200 см на 70. По стенам и потолку непрерывно струилась ледяная вода. Имелся там цементный выступ-стол и закрывающиеся на день нары. Дышать было нечем, так как окон, понятное дело, не было. Проветривалось немного лишь тогда, когда охрана утром входила в камеру, сбрасывала нас на пол и закрывала нары.

О еде и говорить не приходится: триста граммов какого-то странного месива, которое означало здесь хлеб, стакан горячей воды. В обед — баланда, пять ложечек каши.

Мы даже не знали, но сколько нас сюда засунули.

Я объявил голодовку. Продержался три дня, а на четвертые сутки — снял, послушавшись советов одного из охранников — осетина.

— Ты, земляк, — осторожно сказал он, — брось это — ничего не поможет. Я тебе как брату советую. Этим зверям ты ничего не докажешь, только себя загубишь. Они этого и добиваются.

Сперва я не поверил его доброжелательности, но после, поразмыслив, прекратил голодовку.

Мой осетин, когда выпадало его дежурство, давали мне лишний ломтик хлеба, иногда курево, но на вопрос, сколько нам сидеть в этом гробу, неизменно отвечал: "Не знаю…”

В один из дней пребывания в карцере меня отвели в нач. КВЧ. Оказывается, родные разыскивают меня, поскольку вот уже второй год не имеют никаких известий. Пришло письмо из канцелярии Президиума Верховного Совета.

— По приказу Президиума Верховного Совета СССР, ты должен написать домой, — важно сказал начальник. — Пиши, что жив и здоров!

— Что мне писать? Я умираю. Вы меня морите в душегубке, а я должен их обманывать. Пусть забывают…

После долгих уговоров я согласился написать коротенькую записочку: "Нахожусь в городе Ишим-бае, в лагере”. О том, что я здоров — писать отказался.

Так мы досидели до весны. В мае 1952 года тридцать полутрупов после шести с половиною месяцев пребывания в гробах, вышли на свет Божий. Мы не верили, что живьем выбрались из проклятой камеры.

В лагере все считали нас мертвецами. Когда заключенные увидели нас, то не могли представить себе, что это те самые… Все говорили, что мы в точности скелеты, только кожа на нас сохранилась. Велели принести наши вещи. Раскрыли чемоданы и… вместо туфель, сапог, свитеров — какое-то жалкое тряпье. "Где же наше барахло?” — спрашивали мы у начальства. — "Поговорите еще — обратно там очутитесь”, — отвечали нам злорадно.

Мы решили добиться этапа. Товарищи со мной согласились. И вскоре машины уже везли нас на сборный пункт.

На нашу "чертову дюжину”, привезенную на сборный пункт, никто не обращал внимания, хотя знакомых там было предостаточно. Шла формировка людского груза на дальний этап. Мы едва волочили ноги, до того были измучены: грязные, заросшие, безразличные ко всему, в неописуемых лохмотьях, состоящих, казалось, из одних заплаток. Те, кто узнавали меня в таком виде, ужасались, а у меня не было даже сил улыбнуться, чтобы дать понять, что еще жив. Впрочем, все мои товарищи были в таком же состоянии. Только у Бабочки сохранился шерстяной пуловер, который не отобрали, так как он был сильно подпорчен молью.

Вскоре нас загнали в "Столыпины” и отправили на Дальний Восток. Путь был неблизкий, но никаких происшествий не было: наша "чертова дюжина” отдыхала, давая успокоиться окоченевшим костям. Мы несколько оклемались, только были худы и грязны. По дороге, на задворках товарной станции г. Семипалатинска, наш состав рабов социализма был отправлен в баню, построенную как для скота, сразу на несколько сотен человек. Вместо мыла нам налили в руки немного какой-то грязной жижи. Кое-как смыв с себя материковую грязь, мы продолжили свой путь в печально известную бухту Ванина — работорговый двор социализма. Двор утопии в утопическом коммунизме.

Как тут не вспомнить знаменитую песню заключенных тех времен, песню о Ванинском порту.