Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Ну а если оглянуться назад — прорва людей прошагала мимо меня и продолжает шагать ежедневно, ежечасно, ежесекундно — промелькивает и исчезает! Та же Тамила Вениаминовна — по всей вероятности, для чего-то необходимо (так и хочется сказать: для некой небесной гармонии), чтобы сия достойная матрона появилась у меня на пути. Хорошо это или плохо? Ведь мало кто из встретившихся в промежутке времени, обозначенном как моя жизнь, остался у меня в памяти. Тогда зачем нужна эта вселенская мозаика? Чтобы сущие соприкасались, и высекался от такого соприкосновения некий импульс — взаимообогащения, взаимоотталкивания, взаимопоглощения, и все это с единственной целью: подпитывать импульсами непознанную энергию природы? Спички для того и существуют, чтобы гореть и поджигать…

Как всегда, размышления сокращают мне путь: я и не заметил, как выехал за город, проскочил мост, дачный поселок с редкими огоньками и в два-три поворота по чахлому лесочку конечный отрезок дороги к бывшей воинской части, где размещаются теперь какие-то склады и огороженный забором комплекс с сауной и закрытым бильярдным клубом. Здесь тихо и морозно, отдаленно пахнет хвоей, но больше мазутом, мертвым металлом и почему-то стиральным порошком.

«Вот уж человек постарался! — сожалею я мимоходом. — Сколько лет миновало, как нет здесь ни танков, ни самоходных установок, ни казарм, но армейский запах так же неистребим и устойчив. По обочинам дороги торчит проволока, земля — в рытвинах и колдобинах. И зверя в этом лесочке нет, и не поют весной птицы. Да, братья-славяне! За все нам потом воздастся, и за это тоже».

В раздевалке я сталкиваюсь с полуголым, обвернутым ниже пояса в простыню Фимой Мантелем, своим старым приятелем из числа последних евреев, еще не выехавших на постоянное место жительства в Германию, США или Израиль. Он уже влажен, как искупавшийся тюлень, с остатков мокрого чубчика скатываются на покатый лоб бисеринки воды, а к пухлой, женоподобной груди приклеился тряпичный березовый листик цвета хаки.

— А я говорю, не звони, здесь нет связи! — картаво пререкается с кем-то по мобильному телефону Фима. — Как я говорю? А как? Так и говорю! Все, закругляйся, после расскажешь… Нет, мне интересно, мне так интересно, что я весь мокрый на сквозняке!.. Все, капрал рацию выключает!..

Фима засовывает телефон в карман пиджака, встряхивает головой и вызверяется в мою сторону:

— Рыбу привез, засранец?

— Употреблять вяленую рыбу жидам не положено!

— «Употреблять…» Словечки какие-то похабные, прокурорские… Я вот тебе не налью пива — будешь жрать свою рыбу всухомятку!

Мы схлестываем ладони, дружелюбно скалимся и обнюхиваемся, как два старых ручных волка. Ох и отрывали мы в свое время подошвы! Фима, как говорится, был весь из себя : липучий сливочный взгляд с поволокой, косо подбритые щегольские бачки, кирпично-ржавая вельветовая тройка, руки, успевающие впереди слов… Девочки стонали по углам парка: Фи-има-а!.. На танцплощадке у нас не раз бывали в кровь расквашены физиономии, причем если я оказывался по этой части слабоват, то Фима за свой разбитый нос расплачивался по полной… Потом он как-то сразу, в две недели, женился, в три месяца развелся, снова женился и… Дальше я всякий раз сбивался со счета, потому никогда не называл очередную Фимину пассию по имени, а только — твоя жена . Последняя, помню, была Мусенька…

— Что твоя Мусенька?

— Пошла она в ж…у! Сказала вчера ночью, чтобы не лез, ей, видите ли, осточертели обрезанцы. На третьем году совместной жизни ее хрустальная натура наконец прочувствовала разницу!.. Я ей говорю: а как ты ухитрилась прочувствовать?.. А? Вернусь из бани и подам на развод!

Фима сбрасывает простыню и предстает передо мной во всей мужской красе: выпуклое, располосованное скальпелем хирурга брюхо, могучий зад и толстые бабьи ляжки. Еще он сплошь, по всему телу, обсеян рыжим и серебряным пухом. Но главное, мой давний приятель Фима Мантель все такой же живчик, каким был во времена нашей молодости: быстр, порывист, вспыльчив, болтлив — и оттого попросту невыносим. Даже я, привыкший за долгую жизнь ко всем и всякому, переношу общение с ним не более одного раза в неделю. Фима, не будь евреем, — инструмент тонкий: он чувствует и осознает непомерную огромность своего естества, но, увы, не умеет держать себя в руках, каждый вторник срывается в штопор и выматывает нас до полусмерти.

— Чего уставился? — кричит он мне, оборачиваясь перед настенным зеркалом, точно красна девица. — Таких красавцев в прокуратуре не держат? Орловский рысак! А? Только слегка обрезанный…