Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Но Светлана беспечно и счастливо улыбается, тянется ко мне ртом, и мы проваливаемся в долгий, бесконечно долгий и сладостный поцелуй…

— Знаешь, что я сейчас хочу? — беззвучно, одними губами шепчу я, и она немо, взглядом вопрошает: что? — Поцеловать одну крохотную родинку — вот здесь…

— Нельзя! — и она ласково шлепает меня по лицу. — Не доберешься: там свитер, комбинация, бюстгальтер — только разворошишь… И вообще, как не стыдно!..

— Что вы говорите?! А кто голышом бегал по комнате при включенной лампе?

— Это не я бегала! А если и бегала, то старалась поворачиваться спиной, чтобы ничего не было видно…

— Врешь! Хотела, чтобы увидел, какая у тебя соблазнительная…

Но она не дает договорить, закрывает мой рот поцелуем. Боже мой, какая славная девочка! Если бы я встретил ее раньше, в далекой молодости, еще до того, как в мою жизнь навсегда вошла Дашенька… Но сослагательное наклонение — неудачная попытка состязаться с судьбой. Никогда, ни при каких обстоятельствах не произойдет то, что могло быть, но не случилось! И потому Дашенька всегда будет стоять между нами.

— Кажется, путь свободен, — вздыхаю я и приглаживаю выбившиеся прядки на висках у Светланы. — Я отопру, а ты через минуту тихо выйдешь…

— До вечера? — спрашивает она — больше глазами, чем вслух.

Да, после восьми, не раньше. Купить что-то к ужину? Как, у тебя есть филе индейки? Роскошно живешь, Светлана Алексеевна! Ах вот оно что: приваживаешь индейкой какого-то чревоугодника? Уж не меня ли?!

Она выскальзывает из кабинета, напоследок звякнув пуговицей о створ двери, и частит по ковровой дорожке, изо всех сил стараясь не производить лишнего шума. Через несколько секунд я выхожу следом — в коридоре пусто и сумеречно, точно в заброшенном доме, где исстари водятся привидения. Одно из таких привидений несколько минут назад зачем-то рвало ручку моей двери…

День заканчивается бесхлопотно — рутинный, тягостный, жеваный, как жевательная резинка. В шесть пятнадцать вечера я без зазрения совести покидаю рабочее место и несусь в госпиталь — благо, расстояния в городе невелики, даже обдумать, что и как, за время пути не успеваешь. Оно и к лучшему, потому что пустые мысли ни к чему хорошему, кроме повышения кровяного давления и спазма сосудов головного мозга, как правило, не приводят.

Синицына я нахожу во дворе госпиталя, и тот, сделав вид, что не замечает моего появления, продолжает костерить завхоза, сытого мужика средних лет с тусклыми глазками хищника, отъевшегося в зверинце. О чем речь, все правильно! Двор не очищен от снега, посланная куда-то машина сломалась в пути, и этот мурло завхоз, как никто другой, достоин порицания. И все же…

— Приехал? — наконец соизволяет заметить меня Синицын, но смотрит как-то искоса, снизу, не поднимая на меня головы. — Ну вот что… Она в коме. Думали — спит, оказалось — в коме. Ей не больно, она не слышит и не видит. Но это недолго еще продлится: день, два… Сделать ничего нельзя. От старости и разрушения еще не придумали лекарства…

— Так что же?.. — тупо спрашиваю я, теряясь от пронзительной ясности сказанного.

— Возьми халат у дежурной сестры. Бахилы купил? Нет? Ну и черт с ними! Скажешь, я разрешил. Реанимация на втором этаже. Постой возле нее немного. Может, в этом состоянии все-таки что-то слышат и понимают…

На негнущихся ногах я поднимаюсь лестничным маршем, в конце коридора нахожу нужную палату, открываю дверь с матовым молочно-белым стеклом, вставленным вместо филенки. Палата большая, на три койки, но две пустуют, а возле третьей, что у окна, сидит сестра с тонометром на коленях.

— Сто двадцать на восемьдесят! — негромко говорит она, поднимаясь мне навстречу, и я читаю в ее глазах неподдельное удивление: как такое может быть, чтобы в коме, да еще за восемьдесят, а давление как у юной девицы?

Но в следующую секунду сестра исчезает, проваливается в тартарары. Я вижу на койке мать и не узнаю ее: лицо восковое, щеки провалены, вокруг закрытых глаз — жуткая чернота. И единственный признак жизни — дыхание: она мучительно, тяжело, со всхлипами дышит, и при каждом вдохе в большом животе что-то обрывается и клокочет.

«Смерть, где твое жало?..»

Но и жизнь — где ты, жизнь?..

Мне хочется заплакать, но я упрямо стискиваю зубы и отворачиваюсь, гляжу в окно — на крыши соседних зданий, на узкий двор гастронома, где водитель выгружает из грузовичка поддоны с хлебом, — чтобы сестра не увидела слез и, грешным делом, не кинулась утешать. Потому что смерть не знает утешения: все слова и уговоры напрасны, все слезы неиссякаемы. А раз так — зачем мне чужое, неискреннее участие? Вот если бы Дашенька…