Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Едва рабочее время вышло, я закрыл кабинет и направился на бульвар, в «Розу пустыни» — выпить кофе с коньяком и поразмышлять на свободе о том, что делать дальше.

Осень догорала: охра на деревьях и газонах потемнела, медь окислилась и приобрела зеленовато-коричневый, плесенный оттенок, золото и багрянец в одночасье обернулись трухлявой ржавью. Короткий день все более клонился к вечеру, сумеречный и влажный, с придорожных лип облетали последние трепетные листья, вслед за ветром тянулась неуловимая для глаза изморось, временами переходящая в холодный летучий дождик.

В кафе было пусто и тихо как никогда. Я прошел вглубь зала, сел за столик у окна и заказал у молодой непроспавшейся официантки пятьдесят грамм закарпатского коньяка, лимон в сахаре и чашку эспрессо. Затем набрал по мобильному телефону номер Олефира:

— Семен Львович, звоню, как договаривались. Да, представление сегодня ушло. Не знаю, по почте или нарочным. Вполне возможно, уже завтра оно попадет на стол заместителю Генерального…

— Не гони пургу! Прочитал я твои бумаги, видно невооруженным глазом — туфта, примитивная и неумелая. Завтра в четырнадцать тридцать буду у этого заместителя, он как раз и курирует твое управление. Чтобы ты знал, он мой приятель, — весело гудел Олефир, при этом умудряясь сглатывать букву «р», точно записной одессит. — А там посмотрим, на кого блохи прыгнут. Ты покамест выпей чего покрепче и ступай спать, да не один, а с молодой бабой. Есть у тебя баба или прислать по почте? Молодуха, скажу тебе по секрету, — это эликсир молодости в нашем с тобой возрасте!

Телефон дал отбой, но я еще какое-то время прислушивался и глядел на потухший монитор, словно надеялся на продолжение разговора.

Семен Львович Олефир, в недавнем прошлом заместитель Генерального прокурора, был моим земляком и старым знакомцем. Но так вышло, что до сей поры не я, а именно он обращался ко мне за всякой надобностью, так что теперь, в сложившихся обстоятельствах, я посчитал себя вправе попросить у него помощи и совета.

— Говоришь, справка заказная? — живо отозвался на мою просьбу Семен Львович. — Вышли-ка ее мне по факсу да присовокупи свои объяснения-возражения. Если все так, как ты говоришь, я эти ходы-выходы порушу. Мне в Генеральной прокуратуре многие обязаны — кто карьерой, а кого, грешным делом, от тюрьмы спас. Твой вопрос для них пустяковый. Но только в случае, если за этой историей чего-нибудь посерьезнее не вылезет. Уж тогда, брат, не взыщи!

И вот «мои бумаги» прочитаны, и завтра что-то решится. Но не так, как надо бы, не в честном бою, а путем закулисных интриг и знакомств, просьб, договоренностей «ты мне, я тебе» — одним словом, путем, который всегда был и пребудет в подлом человеческом сообществе единственно надежным и верным. Да, сие противно и горько! Но вдвойне горько — сдаться и уступить негодяю Чумовому с его камарильей. Пусть хотя бы кто-то один окажется не по зубам этой своре.

«Как все-таки хорошо, — попытался приободрить себя я, глоток коньяка перемежая с глотком кофе, — как замечательно, что сложившиеся жизненные обстоятельства не столь прискорбны, чтобы просить милости у Бога! Выбор есть, я еще могу хлопнуть дверью. И вообще, стыдно с подобными пустяками преклонять в храме колени!»

Я жестом показал официантке на пустую посудину и, пока та гремела бутылками и наполняла коньяком новый бокал, снова взялся за мобильный телефон.

— Я знала, что ты позвонишь, я чувствовала! — где-то рядом, в двух шагах от меня едва слышно отозвалась Капустина. — Тебе плохо, да? Плохо? Мне сказали…

— Никого не слушай! Мне хорошо, так хорошо, как уже давно не было!

— А как же?.. — Она запнулась, по-видимому опасаясь докучать мне расспросами и намеками.

Бедная девочка! Что с ней случилось в последнее время, что произошло, куда подевались ее раскованность, уверенность в себе, в собственных словах и поступках? Говорит шепотом, глаза как у больной кошки. Я боюсь звонить ей, но еще более боюсь не позвонить, и если замешкаюсь или запаздываю со звонком, она набирает мой номер и сразу отключает телефон, точно опасается, что я не смогу или не захочу ей ответить. С той непоправимой, странной ночи мы ни разу не пересекались, не оставались с нею наедине, при посторонних общались сухо и отчужденно, а когда созванивались, то говорили ни о чем, и за каждой, на первый взгляд пустяковой фразой или обмолвкой было сокрыто столько, что у меня порой перехватывало дыхание.