Тони Моррисон - Любовь [litres]

Джуниор умело прошлась тонкозубой гребенкой по волосам Хид, разделив их на прядки, а затем нанесла на серебристые бороздки густую струю «Велвет тресс». Каждый проборчик она обработала вазелином, чтобы не допустить раздражения кожи от щелочи. Потом аккуратно стала наклонять голову Хид туда-сюда, чтобы проверить, ровно ли легла краска на линию волос. Краешки ушей Хид были в шрамиках, оставшихся то ли после ожогов от краски для волос, то ли от раскаленной расчески-выпрямителя. Джуниор медленно провела по застарелым ранкам кончиком указательного пальца в целлофановой перчатке. Потом загнула ушную раковину, чтобы промокнуть ватным шариком лишнюю влагу. Удовлетворенная, что корни волос достаточно влажные и равномерно покрыты краской, она надела Хид на голову шапочку для душа. Моя инструменты и складывая полотенца, она слушала ровное жужжание голоса Хид – то сладострастное урчание, которым всегда сопровождается процедура окрашивания волос. Легкий массаж головы и приятные прикосновения умелых рук – естественные спутники последнего ополаскивания теплой водой чистых, до скрипа, волос. Разморенная Хид поведала ей полусонным голосом историю парикмахерского кресла, в котором она сидела. О том, как Папа любил повторять, что в мире нет более удобного кресла, чем это, и что он заплатил за него всего тридцать долларов, хотя для него оно было намного ценнее. И что никакие ремонты не помешали ему перевезти это кресло из отеля в ванную комнату их нового дома. И как им дорожит Хид, потому что в самом начале их брака, сидя именно в этом кресле, он усердно учил молодую жену делать ему маникюр и педикюр, потому что любил содержать ногти в идеальном порядке. И еще – брить его опасной бритвой и править лезвие на стропе. А она была такая махонечка, что ей приходилось вставать на скамеечку, чтобы дотянуться до его щек. И он был очень терпелив, обучая ее всем этим премудростям. Воодушевленная безропотным молчанием Джуниор, явно заинтересовавшейся ее рассказом, Хид поведала о том, как в первое время после свадьбы ее не покидало ощущение, что от нее дурно пахнет. Над жителями ее родного городка вечно насмехались из-за того, что они жили вблизи рыбного завода, и хотя лично она ни одной минуты не проработала там, она опасалась, что все вокруг подозревают ее в этом грехе. А теперь вот пагубная близость консервного завода отразилось на ее руках, из-за чего она теперь не может самостоятельно соблюдать личную гигиену.

Джуниор подумала: уж не намекает ли Хид на то, что неплохо бы сделать ей педикюр и потереть спину в ванне. И хотя общий душ в колонии всегда был для нее малоприятной процедурой, в намыливании тела – чужого тела! – она находила удовольствие, какое способен испытывать только ребенок из Поселения. Кроме того, ему доставляло радость смотреть, как она заботится о его жене – и точно так же он радовался, глядя, как они с Роменом голые забавляются на заднем сиденье его старенького автомобиля. И еще его потешало, что она надела его трусы.

Она включила фен. Теплый, а потом холодный поток воздуха, обдувавший голову Хид, вызвал у той прилив новых воспоминаний.

– Мы были первой цветной семьей в Силке – и никто из белых даже слова не сказал. Тысяча девятьсот сорок пятый. Война только закончилась. У всех водились деньги, но у Папы их было больше, чем у других, поэтому он и выстроил этот дом на принадлежавшей ему земле подальше от океана. Теперь этот жилой район называется Оушенсайд, но в те времена тут был заброшенный яблоневый сад, в котором жили одни птицы. Подай-ка мне полотенце!

Хид обтерла волосы на висках и посмотрелась в зеркало.

– Мы устроили два банкета по случаю победы. Один в отеле для всех. И второй для узкого круга здесь, в доме. Люди потом много лет об этом вспоминали. Все лето продолжалось нескончаемое празднество. Начали в мае и закончили четырнадцатого августа. Повсюду флаги висели. На пляже запускали фейерверк и ракеты. Мясо тогда продавали по карточкам, но у Папы были связи на черном рынке, и у нас мяса было завались! Мне не дозволялось появляться на кухне, но тогда им моя помощь ох как понадобилась!

– А почему вас не пускали на кухню?

Хид наморщила нос.

– Ну, я не очень хорошо готовила. Кроме того, я была женой босса, сама понимаешь, и я отвечала за прием гостей в отеле, а поэтому никогда…

Хид осеклась. Рассказ о «приеме гостей» на двух банкетах в честь победы в 1945 году утонул под нахлынувшими воспоминаниями о двух других праздниках двумя годами позже. По случаю шестнадцатилетия Кристин и окончания ею школы. Сначала был запланирован семейный банкет в доме, а потом – общий банкет в отеле. До июня 1947-го Хид не виделась со своей бывшей подружкой целых четыре года. И Кристин, вышедшая из Папиного «Кадиллака», была совсем не похожа на ту, кто в 1943-м сбежал из дома, размазывая слезы по щекам. Глаза над теми самыми щеками стали больше – и холоднее. Две девчачьи косички сменила укладка «под пажа» [41] «Под пажа» – модная женская стрижка конца 1930-х – начала 1940-х гг. , прилизанная, как и улыбка ее обладательницы. Они не стали притворяться, что сильно рады встрече, и сидя за столом, умело скрывали взаимное любопытство. Закатное солнце, красное, как арбуз, расщедрилось на остатки дневной жары – влажной и звенящей. Хид вспомнила запах букета гардений (точно детский тальк) и их лепестки с коричневыми краями (точно поджаренные тосты). И еще руки: короткий взмах ладони, отгоняющей муху, – льняную салфетку, прижатую к влажной верхней губе, Папин указательный палец, теребящий кончик усов. Все ждали Л. Она в тот день приготовила что-то умопомрачительное и еще испекла праздничный торт. На торте среди сахарных роз и голубых марципановых ленточек стояли шестнадцать незажженных свечей. За столом журчала вежливая беседа ни о чем, и ее пустоту только подчеркивало жужжание потолочного вентилятора и выразительные взгляды, которыми обменивались Мэй и Кристин. Папа с оживлением рассказывал о своих планах улучшить сервис в отеле, благо война закончилась. Он намеревался установить новую систему кондиционеров «Кэрриер».