Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

4 и 5 ноября был апогей, концентрация всех садистских усилий следствия! Эти двое суток врезались в мою память подробно и надолго… Такие дни не забываются никогда.

Вот что было. Меня, как обычно, вызвали на «местный» рано утром. Я, снова не выспавшийся, оделся, выпил пару зеленых таблеток «Ново-Пассита» и несколько желтых валерьянки, чтобы унять тревогу и беспокойство от предстоящего дня. Вывели. Провели по коридорам, закрыли в обоссанном боксике. Темнота, вонь, ожидание казни. Через час-другой приехали хлопцы, заклацали в браслеты. Двери, ворота, машина. Как сейчас помню, был солнечный морозный день, почти пушкинский. Заднее сиденье затонированной Camry (сегодня с комфортом). Кроме меня, еще трое. И один мне говорит:

— Как дела?

Я без выражения, устало:

— Нормально.

И он так с азартом какого-то внутреннего, личного куража:

— Ну что, будем сегодня сознаваться и разговаривать?

— О чем разговаривать? — говорю я.

— Ну ничё, сегодня день истины! Сегодня вы всё расскажете.

Меня насторожили его слова. И сквозь мутную пелену действия таблеток я заволновался.

А сзади на другой машине везли Пашку. Нас всегда вывозили на «следственные действия» парами. Часто я был с Пахой, иногда это был Тёма. Нас старались не показывать друг другу. Лишь краешком глаза, обрывком фразы, звуком голоса, каким-то еле уловимым чувством ощущал присутствие друга. Это немного успокаивало. «Хоть не один страдаю», — думал я.

Приехали на Байкальскую с заднего двора. Третий этаж налево, по коридору направо, кабинет, лицом в угол, знакомые обои. Стоять — исходная позиция.

Ну а потом началось. Всё то же. Давай рассказывай, признавайся, сознавайся, соглашайся, пиши, подписывай, впрягайся. Твои уже все потекли, ты тут последний ломаешься. Да я тебя, да мы тебя раскатаем, подвесим, навесим, посадим, выебем, шкуру сдерем; давай рассказывай, чё молчишь, блядь! Хули ты на меня вылупился, я же тебе лучше делаю, пойдешь свидетелем или дадим меньше меньшего, не веришь? Обещаю! Чё ты заладил «не знаю», «не знаю», чё ты мне врешь, блядь? Давай говори, я слушаю, будешь врать или молчать — живым отсюда не выйдешь! Чё ты, не веришь, что ли?! Ну, пиздец тебе! И прочая, и прочая.

Все это вперемежку с тычками, ударами с оттяжкой, с прихлестом, со смаком и силой. Голова, грудь, печень, голова. Иногда я не успевал приготовиться к удару, и тогда он ощущался больнее.

Такая форма допроса была и в другие дни, но сегодня чувствовалась какая-то особая жестокость и напор, какое-то надменное нахальство, за которым стоит абсолютная уверенность в безнаказанности, разрешение не сдерживаться и добиться нужного — принципиального согласия сотрудничать со следствием. Хоть что-нибудь, черт побери. И это было для них катастрофически важно. Потому что ничего у них на тот момент не было. И я понял, что сегодняшний день будет очень тяжелым…

Потом меня перевели в другой кабинет. Там уже двое других, но с той же целью, продолжали избиение, мурыжили меня. Мне уже становилось страшно от того, что вот эти бесконечные дни с допросами никогда не закончатся.

До какого-то времени били просто руками. Много кричали и злились. Громко матерились, брызгая слюной в лицо. Неприятней всего было, когда сзади, исподтишка, били по ушам ладонями. Это был поражающий болевой шок с контузией, ударяющий по нервам.

Но я кобенился, упирался, пыхтел, кряхтел, мычал несуразное, выдавая какие-то несвязные, неинформативные ответы. Наверное, я неприглядно выглядел со стороны. Им это не нравилось. Достали алюминиевую палку, начали бить ею. Именно она и оставила на моем теле целую кучу синяков и шишек, которые через пару дней зафиксировал судмедэксперт.

Они продолжали бить и оскорблять меня, обещая устроить мне ад в тюрьме и в жизни. Просто из кожи вон лезли, чтобы казаться убедительными.

К этому времени я так устал, что верил им. Я изрядно вымотался. Уже двадцать беспрерывных дней и ночей меня пережевывала страшная машина под названием «следствие».

Но вот к вечеру, часам к шести, они немного притормаживают. Курят. Глотают кружками кофе и чай. Мне не предлагают (согласился бы и на воду). Я страшно хочу пить. И спать. И только потом есть. Я просто хочу отдохнуть. Мне нужна самая малость.

В кабинете висит, лениво покачиваясь, марево сигаретного дыма. Входят и выходят злые, озабоченные, озадаченные люди. Перешептываются. Я чувствую, что-то назревает. Так и есть. Приезжают следователь Горлов и мой адвокат Слава. Черт возьми, как я рад родному лицу посреди этого бесконечного ада! Нас не оставляют наедине. Я не успеваю ему сказать, что происходит. Что-то мычу ему бессвязное, но ни о чем не заявляю вслух и в протоколе допроса тоже. (А зря!) Видимо, на тот момент у меня еще оставалась уверенность в своих силах, чтобы не кричать об избиениях. Не исключаю, что молчал, чтобы не провоцировать этих извергов, оставаясь с ними наедине. Потому что тот уровень интенсивности и силы допроса я пока еще мог выносить и терпеть. Я лишь молил бога, чтобы дело не дошло до электрического тока! Я мог вытерпеть почти любые избиения, любыми предметами и способами — и я терпел, — но только не ток. Я старался не показывать своего страха перед этим. Но какая разница! Они сами знают, какой страшный эффект оказывает эта пытка. Как она выворачивает наизнанку человека, сотрясая его с ног до головы.