Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Итак, кто он? Неведомый нам автор Михаил Захарии из города Братска, передавший «на волю» труд своей жизни? Какой он, этот человек, пятнадцать лет находящийся в плену «пожизненного заключения», с этими маленькими окошками на крыше-решетке, с короткими прогулками по периметру бокса, с руками, застегнутыми за спиной тяжеленными, впивающимися в кожу браслетами, с каждодневным досмотром, когда у тебя во рту ищут лезвие или гвоздь, с водянистой баландой в алюминиевой миске, с несломленным характером и прямым взглядом чуть усталых глаз? Я смотрю на его фотографию.

О глазах зэка стоит сказать отдельно. У тех, кто побывал «там», они особенные. В них невероятная глубина и тоска, в этих взглядах — боль и всполохи страха. Я видел в разных колониях и лагерях совсем разных людей: и опущенных «бутырских девочек», переодевшихся в женское платье и поющих песню Ирины Аллегровой «Суженый мой, ряженый», и глаза навсегда проигравшего свою никчемную жизнь паренька из-под шконки общей мужской камеры, и настоящих «мужиков», что за дело сидели и так же по-деловому выйдут. Я видел глаза настоящих буйных и безумных психов, ждущих в подвалах той же Бутырки своего этапа в «Серпы» (Институт имени Сербского) на медицинское освидетельствование. Я помню взгляд прикованного передо мной к батарее отопления (видимо, чтобы не бросился на меня, его решили-таки приковать), сидящего в «Мордовской зоне» двухметрового маньяка Сергея Ряховского, который убил собственноручно более двенадцати человек (говорили, что значительно больше, но трупы не нашли). Я помню глаза всех этих людей. В них была задавленность зверя, было поражение. Я также хорошо помню глаза известных мне журналистов, отсидевших каждый за свое и давно уже вышедших на свободу. У каждого заключенного первое, что меняется, — это глаза.

Михаил Захарин

Но глаза Михаила Захарина другие. Всмотритесь в них. Заметили? В них, кажется, нет страха. Зато есть улыбка. Просто так, в отдельности, это еще ни о чем не говорит. Но с удвоенным интересом заставляет читать его книгу. Что же мог написать парень с такими глазами — чуть с хитринкой и без следа страха? Он сражался в битве с самим собой. Проиграл или выиграл — решать вам. Суд признал его виновным, он сам себя таковым не признает никогда. Он, по его же мнению, выиграл главную битву — за право остаться человеком. Раньше я знал одного такого человека. Его звали Кириллыч, кто-то — Вячеслав Кириллович, кто-то (из близких) — Япончик или Японец. Я помню его глаза во время наших разговоров в камере тюрьмы МСС на Манхэттене, помню его телефонные звонки и помню то чувство, когда видишь его глаза, даже еще не взяв в руку телефонную трубку.

Мне рассказывали, как однажды, после очередного инцидента с задиристой публикой из Гарлема, представителей которой в МСС было хоть отбавляй, Кириллыч вышел с ними «на разговор» на тюремном дворе. Их было восемь, он — один. У них в руках гантели из спортзала, биты и доски от скамейки, у него — гнутая алюминиевая ложка из столовой. Увидев Япончика с ложкой в руке, его оппоненты отступили. Они увидели его глаза.

Но что они скрывают, эти глаза? Бесстрашие, злобу, гнев, силу? Прижавшись к замерзшему окну и слушая самую «шансоновскую» на всем белом свете музыку сибирских шпал, я перелистывал страницы его рукописи.

Этого парня на рисунке зовут Михаил Захарин. Я никогда не видел Мишу. Но мне кажется, что я знаю его очень давно. А вы разве не знаете его? Вы ведь уже прочитали его историю, написанную шариковой ручкой. Он — один из многих, таких же, какими были мы лет пятнадцать-двадцать назад. С таким же характером, ростом, голосом, взглядом, походкой, прической. Это мы — целое поколение, которое почему-то называли (и продолжают называть) «поколением 90-х», словно отделяя эту эпоху от современности, от нашей эры. Это мы выросли где-то окраине разваливающейся на части страны, на сломе эпох. И мы считали, что весь мир лежит у наших ног, мы стремились выиграть любой ценой у изменчивой фортуны, мы обманывали судьбу. Мы сами делали свой выбор — и только время было нам судьей. Мы искали счастье там, где могли, мы учились всему и каждую минуту. Только вот у каждого из нас по-разному сложилась судьба.

У Захарина и его товарищей-подростков, которых потом, поймав всех до одного, судьи и опера в Иркутске будут называть «братской ОПГ» или «бандой Миши Скрипника», крышей было небо, а всю землю вокруг они считали своей. Как и каждый их ровесник когда-то, и не только в Братске или Иркутске, а по всей стране. А потом был арест, СИЗО, пытки, пресс-хаты, две попытки суицида, суд, Тулун, «Сова» и эта книга. Которую он сам еще не видел и не держал в руках. Которую читаем мы и ровно в эту же минуту — его брат, сестра, родители, племянницы, родные.