Бенджамин Вуд - Станция на пути туда, где лучше

– Я слышал от Хлои.

– Боже, это… вы это серьезно? – От удивления она замерла, приоткрыв рот, и с изумлением я увидел на языке у нее пирсинг (вспомнились дедушкины слова: если у женщины проколото что-нибудь, кроме ушей, значит, она ищет внимания или наказывает себя). – Так и знайте, вранье. От первого до последнего слова вранье.

И я поверил. Ни в позе ее, ни в жестах не было ничего подозрительного. Она потерла глаза кулаками.

– Вот же хрень! Неужели вы думаете, потому он это все и сделал? Потому что она его ко мне приревновала? Хрень!

Застигнутый врасплох, я испугался. Я назначил ей встречу, надеясь, что она поможет мне разобраться, заполнить пробелы в моей картине событий. А на самом деле я лишь переложил вину на чужие плечи, сделал больно другому человеку. Я мог бы рассказать ей тогда о многом – обо всем, что вытянул у Хлои отец, угрожая ей в машине ножом, – но не стал. Я сказал:

– Не знаю, Ева, не знаю, что его заставило. Просто слышал об этом, и все.

– Он, пожалуй, со мной заигрывал иногда. Но рук не распускал. Мне ведь было всего шестнадцать.

– Да, знаю. И верю.

– Надеюсь. Честное слово, надеюсь, потому что… видите ли, я и не думаю его защищать, но он был не такой.

– Вы правы.

– Да, не такой. – Она так резко отодвинула чашку, что ложечка упала под стол. Нагнувшись за ней, она сказала: – Возможно, зря я об этом, но я ее не очень любила. Хлою. Она порой странно вела себя со мной и со своими коллегами, другими девушками. Любила приврать. И прихвастнуть. Вечно расписывала, в какой она клуб ходила, да как напилась, да что ей нашептывал какой-нибудь тип на танцполе и тому подобное. Тоже мне способ произвести впечатление! Вы не подумайте, я не хочу о ней сказать ничего дурного, пусть покоится с миром, и то, что он с ней сотворил, просто ужасно. И гореть мне, наверное, теперь в аду за эти слова, но раз уж мы говорим начистоту, то скажу вам: и Хлоя была не подарок. Ну а кто из нас без греха?

– Спасибо за прямоту, – сказал я.

– Но ведь вы меня поняли, да? – Она пристально смотрела на меня, пытаясь угадать мои чувства. – У каждого свои недостатки. Не знаю, зачем Хлоя вам это сказала. Не было ничего такого.

– Теперь я понимаю.

– Ради этого вы меня и пригласили? И письма ради этого писали?

Я пожал плечами:

– Вопрос деликатный, мы ведь с вами друг друга совсем не знаем. Просто каким-то образом оказались связаны.

– Да. И все же… Могли бы и не тратиться на билет до Лондона. – Она откинулась на спинку стула, жестом подозвала официанта. – Давайте я хотя бы за кофе заплачу.

– Нет, не надо, прошу вас. Я, пожалуй, возьму что-нибудь поесть. Проголодался на семь из десяти, не меньше.

Она улыбнулась.

К тому времени в зале зажгли свет. Над белоснежными скатертями засияли люстры из фальшивого хрусталя. В баре играла тихая музыка – опера. Ева глянула на часы и сказала: времени в обрез – так врач выпроваживает назойливого пациента.

– Если к четверти четвертого я не вернусь, решат, что мне пьеса не нравится. А впрочем, спрячусь-ка я здесь еще ненадолго. – Она поймала взгляд официанта: – Принесите, пожалуйста, молодому человеку снова меню, а мне еще один капучино.

Мы посидели какое-то время; когда она уходила, я одолел половину спагетти. Разговор наш вернулся в первоначальное русло – заинтересованно-вежливое; пену с шоколадной крошкой она вычерпала ложечкой, а кофе не тронула. Я спросил, какие у нее планы после “Янг Вик”, и оказалось, что через несколько дней у нее вторая проба на роль в артхаусном фильме.

– Первую я провалила, но режиссер надо мной сжалился. Ричард ему убедительно соврал, что у меня был гастроэнтерит, – на то нам и нужны агенты. Он для меня столько делает! – А когда отыграют последний спектакль, она устроит себе передышку, съездит в Сан-Франциско, к другу-актеру, который мечтает перебраться в Лос-Анджелес и ее за собой тянет. – Прощупаю почву. Мне все кажется, я почти созрела, но что-то меня удерживает. Наверное, страшно превратиться в карикатуру. Если из меня не выйдет актрисы, здесь я смогу, на худой конец, вернуться к родителям, устроюсь букмекером или кем-нибудь там еще. А в Штатах придется или в секту вступить, или в стриптизерши податься. Страшно стать неудачницей на американский манер. Если уж проваливаться, то попроще, поскромнее. – И, махнув в воздухе ложечкой, она спросила: – А что у вас? Какие планы на жизнь?

У меня на рабочем столе, в Манхэттене, стоит табличка, подарок жены, – на подставке из розового дерева, под цвет мебели в моем кабинете, с гравировкой: “Блаженны между смертных те, чья жизнь не знала зол”. Это цитата из Софокла, на нее я наткнулся лет двадцать назад, когда разбирал мамины книги. Эти строки были аккуратно подчеркнуты карандашом, а на полях маминым почерком написано: “Да!!!” Я когда-то мечтал сделать на руке такую татуировку. Обзванивал лучшие лондонские салоны, приценивался, даже записался на свой день рождения – мне исполнялось восемнадцать, – но в назначенный день струсил. Хоть я и вкладывал в татуировку особый смысл, но понимал, что мама бы огорчилась. Татуировки она считала безвкусицей, признаком скудоумия, и пусть ее уже нет рядом, ее мнения по-прежнему не утратили надо мной власти.