Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Я получила посылку от матери с почти новыми платьями. В тот день я выглядела достаточно хорошо одетой. Я подошла к столу, где сидели русские и поляки и Карлос, парень из Коста-Рики. Мы стали знакомиться. Имя Сутина я раньше никогда не слышала, товарищи за столом со смехом представили его как «великого художника». Он улыбнулся, и мне сразу все в нем понравилось, его губы, ироническая улыбка в его глазах, просвечивающая сквозь сигаретный дым. Он говорил по-французски со славянским акцентом, café - crème , который стоял перед ним, был необычно светлым.

Гард, я потом снова ходил по кафе Монпарнаса, спрашивал в «Ле-Доме» и «Ротонде», не знает ли кто-нибудь что-то о Гюрсе, как там содержат интернированных, достаточно ли у вас еды. Никто не мог сказать мне ничего определенного. Только то, что все немцы были интернированы как враждебные иностранцы. Я вернулся в Сиври, вспоминал о нашем лете, когда я рисовал детей на дороге, пытался рисовать, но ничего не вышло. Моего ангела-хранителя поглотил велодром, он теперь в Пиренеях, и у меня нет от него никакой весточки.

Жизнь в Париже стала снова трудной. Я старалась не отчаиваться, но даже Народный фронт в 1936 году не принес для нас, еврейских беженцев из Германии, никакого облегчения. За новостями ходили в кафе на Монпарнасе, там всегда можно было встретить кого-то, кто даст совет или поможет найти подработку. Я стирала белье у незнакомых людей и мыла посуду, а вечером, измученная после двенадцати часов работы, плакала в своей постели.

Гард! Я не сразу заметил тебя. В центре мира было так много прохожих. «Ле-Дом» был настоящей голубятней, там говорили на всех языках, кто-то прибывал, кто-то улетал, тебя знакомили то с одним, то с другой, и в следующий миг вы теряли друг друга из виду. Мимолетные голубки, посланники случая.

Мы едва обменялись десятком слов. Но в последующие дни я искала его, я снова встретила Карлоса, сказала ему, что хочу снова увидеть этого художника, вы знаете какого, и Карлос отвел меня к Сутину на Вилла-Сера. Боже мой! Казалось, в этой квартире все было грязным. Мебель пыльная, вся в пятнах, пол усеян окурками, мастерская – сплошная пепельница. Человек, который обитал здесь, казалось, живет во сне и не замечает ничего этого. Он жил, как кошка, которую бросили хозяева. Все было запущенным, жалким, потертым.

Гард! Рембрандтовская Хендрикье, входящая в реку, подобрав нижнюю рубашку, обнажая бедра… Она смотрит в воду. Модильяни никогда не рисовал ничего столь прекрасного, Гард! Она находится не в Лувре, а в Лондоне, я хотел поехать туда, только чтобы увидеть эту картину, женщину, входящую в реку, у меня была репродукция, которую я повсюду таскал с собой, прикалывал кнопками к стене. Не проходило ни дня, чтобы я не бросил на нее взгляд. Гард! Женщина, входящая в реку!

Он извинился, что не может предложить нам аперитив. У меня болезнь желудка, сказал он, спиртное мне нельзя. У него был граммофон, и он хотел поставить нам что-то из Баха, восхищался, насколько это прекрасно. Он открыл свою мастерскую, но я не увидела никаких картин, она была пуста и при этом не прибрана. Мне было все равно, я пришла не для того, чтобы увидеть художника. Я жила тогда в маленьком номере в Hôtel de la Paix на бульваре Распай, пригласила его послезавтра на чай с друзьями, купила торт и цветы. Он не пришел. Он не придет, сказал один из гостей. Это всем известно, у Сутина даже нет часов. Он забывает про любое свидание. Была уже почти ночь, маленькая комнатка плыла в облаке сигаретного дыма. Наконец, улыбаясь, пришел Сутин. Он плеснул немного чая в чашку, долил доверху молоком. Все разошлись, он остался последним. Он вспомнил, что вечером на Vélodrome d’Hiver кетч, мы поехали туда на такси. Сутин взял для нас лучшие места, у самого ринга. Он был весел, шутил. Я не знала толком, что такое кетч. Это очень хороший вид спорта, объяснил Сутин с торжественной улыбкой. Разрешается бить ногой по лицу и даже бодать головой в живот. Он засмеялся тихим смехом и мягко коснулся уголков рта кончиками среднего и большого пальцев.

Гард! У нашего воскресенья было имя. Мы часто ходили в Лувр. Я был убежден, что картины следует смотреть только в одиночестве, я верил в это десятилетиями. Теперь у каждого из нас было четыре глаза, и я видел все заново. Гард! Подошвы ног ангела, покидающего Товию! Добрый самаритянин! Как он, стоя на лестнице, оглядывается на избитого грабителями человека. Вирсавия с письмом Давида! Вирсавия! Маленький церковный служка с кропильницей и кропилом на Похоронах в Орнане Курбе! Помнишь ли ты маленького служку? Его взгляд? И ската Шардена, не забудь про ската! Лувр был для нас воскресеньем. Воскресенье было Вирсавией, маленьким служкой, скатом.