Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Не надо, милый, не спрашивай ничего, полежи. Ты должен попасть туда, тебя ждут, врачи все знают.

Но ты же в Гюрсе? Как ты выбралась? Как ты попала сюда? Кто тебя позвал, кто все рассказал, кто впустил в машину?

Не спрашивай сейчас ничего, это уже неважно. Я здесь, вот и все.

Он едва слышит ответ, проваливается в ватную скорлупу, где он теперь живет, где живет его онемевшая боль.

Однажды вечером в кафе «Ле-Дом» ему повстречался ангел-хранитель. Явился без предупреждения. Это было в октябре тридцать седьмого. С ужасающим немецким акцентом она представилась: Герда Грот-Михаэлис. Она просто сидела там. Как сидит теперь рядом с ним в катафалке, ищущем дорогу в Париж, и тихо разговаривает, повернувшись к ветровому стеклу. Но с кем?

Меня зовут Герда Михаэлис. Я родилась в Магдебурге, где мой отец, который был евреем, торговал мехами и кожами. В те годы, вращаясь среди немецкого студенчества, ты глазом не успевал моргнуть, как становился социалистом, так же легко, как теперь становятся сюрреалистами, это было такое же волнующее чувство. Но мы уже замечали, что, кроме нас, в Магдебурге есть и другая молодежь. По безработной Германии маршировали коричневые рубашки. Когда они захватили власть, быстро последовали расовые законы. Магазин отца был конфискован и аризирован, в семье рос страх, я не чувствовала себя больше в безопасности, мне хотелось уехать из своей страны. У меня была подруга, Шарлотта, которая уже убежала из Германии и жила у крестьян в мирной деревне в Нормандии. Я приехала с одним чемоданчиком, почти без денег. Время там замерло на месте, каждое утро оно шепчет: Я такое же, каким было и вчера. Через три месяца я с ума сходила от этой жизни, пропахшей соломой и молоком, наконец решила уехать в Париж. Наверняка там найдется какое-то решение. Однажды вечером, не сказав никому ни слова, села на поезд. А уже на следующий день сидела в одном из этих кафе на Монпарнасе, куда сходятся многие немцы, которых погнало из родной страны.

Мадемуазель Гард начала говорить, но он быстро понимает, что она обращается не к нему. Да, она разговаривала с ним, ласкала его лоб, все так, но потом повернулась к ветровому стеклу и заговорила туда. В будущее? Оно глухо. С водителями? Едва ли. Они внимательно прочесывают ландшафт глазами, готовые при появлении военных автомобилей тут же свернуть в боковую улочку, за какой-нибудь сарай, пока не пройдет конвой. Скрываться, петлять, лишь бы не быть остановленными, уверенно двигаться дальше. Катафалк нельзя останавливать посреди дороги, полагали они, ему нужно попасть на место, смерть не терпит отлагательств. Люди продолжали умирать, в этом не было ничего необычного. В оккупированной стране умирали, как и раньше, только чаще. После нападений летом сорок первого больше стало расстрелов заложников. Узников тюрем объявляли заложниками, следовали массовые расстрелы, казнимые кричали с завязанными глазами: Vive la France! Да здравствует Франция! Ги Моке был самый юный, всего семнадцатилетний, после покушения в Нанте, 22 октября 1941 года.

Письма из Германии, которые я получила от моей сестры Алисы, не предвещают ничего хорошего. Алиса приехала в Париж, привезла в багаже несколько украшений моей матери, которые мы смогли продать. Мы перебивались изо дня в день, но мы выжили. Это была ежедневная борьба. Но в 1935 году мы так истосковались по нашим родителям, что отправились в Берлин, куда их между тем забросила судьба. Я была потрясена, увидев такое множество флагов с гитлеровским крестом в Берлине, отец постарел, сдал, и будущее виделось ему в черном цвете. Он задумывался, не следует ли ему поискать убежища в Японии. Мой визит резко оборвался. На меня донесли, я получила вызов в гестапо, где мне приказали немедленно покинуть территорию. Я была очень напугана и одна села на поезд в Париж. Родителей и обеих сестер я больше никогда не увидела.

Гард! Это же я, Хаим, поговори со мной! С кем ты разговариваешь? Ты меня больше не слышишь? Я же не умер. Ты только что говорила со мной. Когда ты ушла на Зимний велодром и больше не вернулась, я был в отчаянии, понимаешь. Я написал тебе письмо в лагерь Гюрс, хотел отправить тебе деньги. Ответ не пришел, вам, наверное, не разрешалось писать. Я не хотел смириться с тем, что потерял тебя, ходил на Вилла-Сера в твоей одежде, чтобы ты вернулась, нюхал твое мыло, я нашел твой волосок, я повсюду следовал за твоим запахом, искал тебя в шкафу, обмотал в середине лета твой шарф вокруг шеи. Иногда я просто произносил твое имя, кричал его в пустоту мастерской, и было хорошо хотя бы вот так просто кричать твое немецкое имя, которое я никогда не любил. Герда! И мне становилось лучше. Теперь оно вдруг стало мне близким, оно было моим неудачливым беглецом.