Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Дай мне тридцать франков, дай мне тридцать франков, дай мне тридцать франков, да-а-й, да-а-й, да-а-й!

Дойдя до площади Конвансьон, я купил две селедки и сказал ему:

А теперь ты напишешь мне натюрморт! Он поднялся в свою мастерскую, а через два часа появился с небольшой картиной – три рыбины на тарелке с вилкой. Третью селедку он не выдумал, а просто нарисовал одну из двух в разных положениях. Я дал ему тридцать франков и прикрепил картину четырьмя кнопками к стене. Через три дня он попросил одолжить ему эту картину. Я согласился – в последний раз, но потом обнаружил эту картину у одного русского эмигранта, фотографа. Этот мошенник не вставлял пластины в аппарат, и его клиенты, заплатившие заранее, так никогда и не видели своих портретов. Делевский прятал за спиной маленькую картину.

Хочешь ее?

Но она и так моя.

Я узнал селедки Сутина.

Он только что мне ее продал, просил пять франков, я дал ему всего три! На этот раз я поклялся никогда больше ничего не покупать у Сутина.

Инденбаум уходит, качая головой. Но они больше не прекращаются, эти голоса, они проникают в него, шепчут, кричат ему в ухо, и только лишь маковый сок Сертюрнера приглушает их своей мягкостью. Он втягивает голову еще глубже в плечи, чтобы не слышать яростные голоса.

Русский мужик с плоским лицом! Только нос выделяется на лице, как мясистый кубик, со своими раздутыми крыльями! Его толстые губы! Пена в уголках рта! Когда он улыбается, становятся видны его мерзкие зеленоватые зубы! Варвар! Немытый увалень без всяких манер! Оборванец, ходячая палитра, вечно забрызган краской! Отвратительная привычка говорить нараспев! Кажется, что все время глядит в пространство, как собака! Хлебает воду прямо из бутылки и чавкает! Хватает со стола пальцами, рвет пищу оскаленными зубами!

Он хочет зажать уши руками и не может пошевелиться. Голоса в черном «ситроене», кому бы ни принадлежали, сердито шипят и кричат, бранят его, осыпают упреками:

Недостойный друг! Воплощение вероломства! Осквернитель собственных картин! Отщепенец! Попиратель заповеди! Немой хулитель Божьего закона! Да, и это тоже. Чужой среди своих и среди чужих. Перепуганный, недоверчивый взгляд, страдальческие, темные, горящие глаза. Всегда словно застигнутый врасплох за недостойным занятием – за тем, что еще жив. Подозрительный к себе самому и к собственным картинам, которые постоянно его предают. Заключенный в темнице тела, который колотит по стенам и только в запоздалом полете над кладбищем Монпарнас станет свободным.

Никто не знает дорогу. Никто ее не узнает. Никто не может знать, кто этот человек в катафалке. Есть только картины, и только те из них, которые он не разорвал и не сжег дотла. Никто не знает, кто он. Ненасытный голодарь, не оставляющий другим ни корочки. Увалень с нежными белыми пальцами, кончики которых то и дело мягко касаются уголков рта. Неблагодарный чурбан, доводящий до ожесточения всех своих друзей. Оставляющий после себя жуткий беспорядок и не возвращающийся обратно. Никто не понимает его, ни один человек. Вертикально стоящий скат, заблудшее хрящевое существо, мертвый фазан, бычья туша!

Есть только страшная единственность жизни. Но сколь много голосов сталкиваются в этом улье, какой позор мечты, ложные воспоминания. Прочитайте это, дорогие сыновья! Жизнь неповторима и единственна. Одна половина выдумана, другая присочинена. Панический страх отсутствия, внезапного исчезновения. Когда он побеседует с доктором Готтом? Когда доктор Ливорно продекламирует ему всю книгу Иова? Где она оказалась в конце концов, дважды проданная икона голода?

Он уже сбежал из Улья, он уже в Сите-Фальгьер, в мастерской с рваными обоями. Ненависть к стенам, он хочет разорвать их тоже, что-то ведь должно скрываться за ними, конечная тайна живописи, картина-абсолют, которая уже не может быть уничтожена лезвиями ножей.

Посетительница потрясена, когда он называет себя убийцей своих картин.

Все, что вы здесь видите, ничего не стоит, это просто грязь, но это все-таки лучше, чем картины Модильяни, Шагала и Кременя. В один прекрасный день я убью свои картины, но они слишком трусливы, чтобы сделать то же самое.

Со всех сторон в уши живого художника-трупа внутри «ситроена», медленно катящего в Париж, пробирается бормотание:

Предатель! Осквернитель собственных картин!

Ребе, и Збо, и разочарованные друзья – все упрекают его. Никогда прежде они не видели такого голода. И Сутин в ярости выбегает из дома.